Юрий Колкер - В иудейской пустыне

Почему в октябре стипендия упала? Бог весть! Загадка. Закрываем на нее глаза. Считаем, что каждый месяц нам платили по 118 долларов. Тогда в январе доллар стоил 651 шекель, а инфляция составляла примерно 305%, нам же говорили, что она 400% и даже целых 1000%. У страха глаза велики. Испугаться было от чего: автобусные билеты дорожали каждую неделю, продукты в лавке — и два раза в неделю. Если, однако, предположить, что надбавки, как это обычно бывает у бюрократов, не поспевали за инфляцией, то есть что исходная сумма $118 уменьшалась, то 400% очень даже может получиться… Берем, тем не менее, эту сумму за основу; пусть нам каждый месяц платили $118, а не меньше; выходит, что государству мы обошлись в $768 за полгода; деньги не разорительные. По Жванецкому, столько мы имели ; а получили и истратили — больше раза в полтора. Тоже немного. Конечно, государство и (или) Сохнут брали на себя услуги по общежитию, свет, газ и электричество, муниципальный налог и нашу медицинскую страховку, но и при этом опустошения казны не видно.

Что шекель — вавилонский сикль, это я еще в Ленинграде усвоил. Что деньги и серебро передаются на иврите одним и тем же словом кесеф , тоже знал, но лишь в Иерусалиме сообразил, почему это так. На протяжении всей своей двухтысячелетней истории Вавилон не признавал других денег, кроме серебра, притом развесного. Сикль (слово, конечно, эллинизированное; правильнее шекель) был мерой веса, не монетой. Золото — никогда в Вавилоне за деньги не шло. Если мы теперь возьмем в рассуждение, что евреи, которых знает мир, — все сплошь потомки тех, кто был уведен в Вавилон; что именно они, паства Иезекииля, усвоили и разнесли по миру вавилонскую денежную культуру, идею банка в эмбрионе, то не покажется такой уж нелепицей производить немецкое Kasse не от латинского сарsа (футляр), как нам Фасмер объясняет, а от еврейского кесеф . Английское cash (наличные) — и подавно под подозрением. Всё раннее средневековье в Европе держалось на еврейском кредите, на вавилонском кассовом серебре. Еврей был ростовщик, процентщик, а что он, тем самым, типичный вавилонянин, а не собственно еврей, христианская Европа не догадывалась. До вавилонского пленения еврейские царства никаким специальным отношением к деньгам не отмечены; как и всюду, там деньги копили, а не ссужали… Через серебро Вавилон проник в новейшую историю; через серебро и его носителей. Константин Паустовский с умилением выписал из одесской газеты извещение о смерти какого-то биндюжника: «Рухнул дуб — Хаим-Вольф Серебряный, и безутешные ветки…» и т.п.

Так я мечтал в ту пору, на улицах Иерусалима. Не я один мечтал. Соприкосновение с ивритом многих вчерашних инженеров и биндюжников привело к занятиям домашней филологией. Насочиняли много вздора: что русское слово дорога — от ивритского дерех ; гора — от гар ; терем — от еврейского тэрем (на иврите: еще не; пред тем, как ); колбаса — от коль басар (всё мясо). Не от кого-нибудь, а от Миши Хейфица я услышал как вещь несомненную, что прозвище великого князя Ивана Калиты — от еврейского слова клита (вбирание, впитывание). Мечтать не запретишь.

— Голда? Я хорошо знала Голду. Она была фашистка…

Согласитесь, тут есть от чего рот раскрыть. Тут непонятно, как возражать; и стоит ли возражать. Голда Меир считала себя социалисткой. Другие тоже признавали ее таковой: в последние два года жизни она возглавляла Социалистический интернационал. Ну, и передо мною сидела старая социалистка Лия Колкер, родом из Румынии, только другого толка. Не уважать старуху было нельзя: весь ее облик говорил, что за плечами у нее жизнь, полная борьбы и страданий. Уважать — тоже было затруднительно; что она несет!

Она знала всех: Ури-Цви Гринберга, Авраама Усышкина и чуть ли не самого Ахад-ха-Ама. Все они были фашисты!

Она приехала к нам в нашу пещеру абсорбции в субботу , 2 июля 1984 года, и не одна, а со своим сыном Амиром Колкером, в его машине; общественного транспорта по субботам не было (точнее, он был только в Хайфе). В самом первом письме ко мне, давнем, адресованном еще в Ленинград и приложенном к вызову, добрая женщина потому назвалась мамой , что я был почти ровесником ее сыновей-близнецов, Амира и Офера; оба родились 6 июля 1945 года, за восемь месяцев до меня. Всего у старухи было трое детей, и все поздние: напоминание о суровых временах, когда земля эта еще не текла молоком и медом. Все трое родились в Палестине, до возникновения Израиля. Старшей дочери, Алуфе, исполнилось 47, самой Лии было 77 лет. Она казалась именно дряхлой старухой; может, отчасти потому, что верхних зубов у нее совсем не осталось, а заменявшая их вставная челюсть слишком явственно шевелилась при разговоре. Фамилию Колкер старуха получила от мужа.

Что за имена такие?! Офер — словно бы отсылало к английскому offer (предложение), на иврите означало молодой олень , а если глубже копнуть, в средневековую поэзию заглянуть, то — любимый . Амир — я всю жизнь думал, что это мусульманский титул, принц; в другом прочтении — эмир. На иврите это слово двумя способами можно написать; в одном случае оно означает сноп (есть кибуц с таким именем), в другом — крона дерева . Оба написания приняты и бытуют как имена, однако мне всё лезло в голову арабское значение слова. Лия уже успела сообщить мне, что знает арабский язык, преподавала арабским детям языки. Может, отсюда взяла имя Амир? Хотела подчеркнуть, что она не расистка? Эта мысль была на устах у всех старых израильтян: мы — не расисты. Лия, по ее словам, знала 12 языков. Меня это потому удивило, что по-русски она говорила так, как если б это был ее основательно забытый родной язык… Может (мелькнуло у меня), она и на прочих одиннадцати говорит так же? Мы знаем, каков полиглот в России: это, как правило, всесторонне образованный человек. Лия производила совершенно другое впечатление: ни образованной, ни даже умной не казалась. Скажу больше: не казалась и доброй. Ко мне, пожалуй, была добра, а Таня ей слишком явно не понравилась, и, боюсь, именно тем, что — не еврейка. Лиза тоже словно бы не попадала в поле ее внимания. Говорить со старухой было невероятно тяжело: ни общих тем, ни взаимопонимания. У нее за плечами (твердил я себе) — все ужасы XX века, она чудом не попала в Освенцим, она прошла израильские войны; она подвижница… а верх брало другое: она — чужая. Мой однофамилец, ее покойный муж, пробавлялся живописью, но в ее рассказах тоже представал человеком бесконечно далеким.

Алуфу я потом тоже как-то видел. Она у нас побывала, заскочила ненадолго из любопытства. Типичная израильтянка: раскованная, чуть-чуть грубоватая, сильная. Ее имя, которое можно перевести как начальница , превосходно подходило к ней. Имена ее троих детей оказались лучезарны: сына звали Барак ( молния ), старшую дочь — Шахар ( рассвет ), младшую — Нóга ( сияние )… Через год или два Алуфа оставила их сиротами: погибла в автомобильной катастрофе. Никогда не забуду своего ужаса — и того спокойствия, с которым Леа… она же Лия… мне об этом сообщила.