Юрий Колкер - В иудейской пустыне

В моем ответном письме от 12 ноября я даю пояснения об авторах ЛЕА — и с недоумением спрашиваю Гилберта, как мог Яков Городецкий (еще сидевший в отказе) обвинить Ивана Мартынова в сотрудничестве с КГБ. Ибо дело повернулось именно так: Мартынова стали подозревать.

В том же письме я упоминаю, что иерусалимский Центр по исследованию восточно-европейского еврейства предлагает мне подготовить ЛЕА к изданию по-русски — и даже за вознаграждение.

Мои отношения с Эдуардом Усоскиным должны были испортиться и в итоге испортились. Произнося одни и те же слова, мы с ним напрочь не понимали друг друга — столь несхож бы стиль жизни и подстилавшие нашу жизнь фигуры умолчания. При этом сперва я в нем просто души не чаял, потом он был мне симпатичен… Сейчас не поручусь, что я во всём был прав и в ходе нашей размолвки.

Пишу об Усоскине подробно, потому что его помнят многие (только года смерти никто назвать не может); благодарен ему буду всегда, это — главное в моем к нему отношении; но и другое из памяти не уходит.

30 августа 1984 года он писал мне из Тель-Авива:

«Edward Usoskin

13 Bilu Street, apt 8

Tel-Aviv 65222

Israel

Tel 03-229168

Уважаемый, почтенный и почитаемый поэт Юрий Колкер!

1. Нижайший поклон и привет Вашей супруге Танечке.

2. Вчерась отправил Вам Ваши документы в виде толстенного пакетища, так как там оказался и Ваш какой-то архив. Отправил не разглядывая, так как не было вовсе секундов. По получении, пож., не затруднитесь дать мне знать, чтобы снять с меня груз ответственности.

3. Прилагается письмо от Габриэля [Суперфина, архивиста с радиостанции Свобода ].

4. Говорил с Леином ровно 3 минуты после того, как он слышал Ваше, Юра, интервью. Он был в телячьем восторге…

Письмо, на персональном бланке, с отпечатанной шапкой, содержавшей адрес, написано было от руки, и слово почитаемый в первый момент я прочел как погибаемый , что довольно точно выражало мое тогдашнее состояние: растерянность, катастрофическую нехватку времени, словом, полную погибель, притом не столько по вине людей и обстоятельств, сколько по моей собственной нескладности.

Документы пришли из русского отдела министерства иностранных дел. Леин (Лейн) — один из давних ленинградских отказников, с которым я разве что виделся, а знаком не был. Не знаю, о каком интервью пишет Усоскин: по Свободе или по Коль-Исраэль .

На отдельном листе шло приложение:

«Если Вы решили искать работу, то я Вам уже говорил, что в Иерусалиме я — пасс, нету у меня там, в столице надежных местов, заранее говорил и говорю. Вы-то сами уже готовы? Я, честно говоря, в этом не уверен: очень хорошо помню, как Вы все мои слова брали в штыки (не Вы первый и последний). Присылка C.V. это что, намек? Я же устраиваю одновременно всегда не менее 50-60 человек.

Слышал Вас по радио. Отлично. Отличные стихи, неплохо, но уж слишком как-то не боевито. Я понимаю. Вы попали в минор Канделя.

Попробуйте потолковать с Сотниковой. Я веду с ней переговоры, чтобы сделать ее Курьера нашей газетой, кот. можно было бы посылать в СССР и чтобы было бы не стыдно…»

(Эмма Сотникова издавала газету Иерусалимский курьер , просуществовавшую недолго.)

Я не ответил вовремя — и получил от Усоскина другое письмо с той же шапкой, датированное 8 сентября, с обычной у него припиской времени 11:26.

«Уважаемый Юра!

За мои долгие годы (мне уже без немногих дней 49 лет) я никак не могу привыкнуть к человеческой необязательности и не аккуратности, которые для меня схожи с подлостью, т. к. я их с трудом разделяю. Меня-таки, да, очень волнует дохождение документов, которые я Вам отправил и за которые несу ответственность, и не только потому, что за них расписался.

Убедительно прошу ответить на этот вопрос, т. е. пожалуйста проставьте только необходимые числа в прилагаемое к сему письмо.

Заранее большое спасибо за ответ…»

К этому, действительно, прилагался лист бумаги, уже содержавший мой ответ, написанный рукой Усоскина, с отточиями для времени и даты, причем обращение («мар Усоскин», то есть господин Усоскин) шло в нем на иврите:

«Мар Усоскин!

Настоящим сообщаю, что Ваше заказное письмо, в котором находились мои и моей семьи документы, а также мой архив, и за которые Вы расписались в Министерстве Иностранных дел, мною получены … час … день … месяц 1984 года.

. . . . . . . . . (Юрий Колкер)»

Сколько дней путешествовал архив, установить нельзя, а вот это замечательное письмо Усоскина от 8 сентября никак не могло попасть ко мне в руки ранее 19 сентября — просто потому, что получив такое, я, разумеется, рассвирепел, всё бросил и сел за ответ, датированный 20 сентября:

«Уважаемый Эдуард, будучи тоже не мальчиком (мне 38) и испытывая не меньше, чем Вы, отвращение к человеческой необязательности и неаккуратности (для меня, как и для Вас, они сходны с подлостью), я, тем не менее, — и в отличие от Вас — привык считаться с тем, что существуют системы ценностей, отличные от моей, а их носители не обязательно оказываются подлецами, когда ведут себя не так, как мне хочется. К человеческой необязательности и неаккуратности я отношу и словоблудие, бросание слов на ветер, особенно когда эти слова — обещания, данные другому. Однако когда выяснилось, когда Вы можете наобещать с три короба, а затем попросту забыть об этом и не нести никакой ответственности за свои слова, я не поспешил упрекнуть Вас; я сказал себе: у этого человека есть другие достоинства, и немалые; он очень занят, я же многим ему обязан; он мог забыть, такое случается даже с теми, кто любит аккуратность. (Среди наиболее поразивших меня Ваших обещаний, которые как в воду канули и — это важно! — не мною были Вам навязаны, не явились результатом моих просьб, а только Вашей инициативой, были например, такие: в форме категорического утверждения, даже не спросив моего согласия, Вы заявили: "в сентябре вы поедете в Англию"; Вы твердо пообещали: "Ханелис напечатает вашу (т.е. мою) статью о Мартынове и даже заплатит Вам, чего обычно не делает", и всё это — как если б дело находилось в Ваших руках; а чего стоит одно приглашение к Пэм на бар-мицву, с нею не согласованное?..»

Тут я должен прервать красноречивого оратора. Упомянутый Ханелис редактировал журнал Алеф , один из двух тогдашних израильских двухнедельных общественных журналов на русском языке. Алеф тянул в сторону религии. Второй журнал назывался Круг и казался светским, но оба, будучи сугубо демократическими (как и вся израильская жизнь), по культурному уровню были едва терпимы. В Круге я всё же что-то потом печатал, в Алефе — никогда… точнее, пока жил в Израиле. Потом, при другом редакторе, Алеф брал у меня вполне светские статьи из Британии; и даже платил… Пэм (Памела) Коэн — сколько помню, американская активистка репатриации.