Юрий Колкер - Пархатого могила исправит, или как я был антисемитом

— Уж если ехать, так только в Израиль!

Конечно, не только эта сцена на тещу повлияла; но и она в числе прочего.

Однако далеко не все евреи так думали в памятные годы отказа; иные отказники были настроены антисионистски, иные отъезжанты , баловни судьбы, получившие разрешение, — тоже. Гриша Эпельман, еврей из евреев, отвечая на мой вопрос, сказал мне на прощанье:

— Представляешь, там — все жиды! — и поехал в США.

Он оказался не прав. В Израиле я встречал потом и чувашей, и китайцев, и — соберитесь с духом — советских негров , да-да, не эфиопов, которых там полно, а наших чеcтных русских чернокожих, черных, как сапог, с толстыми губами, говоривших по-русски, как мы с вами, — и все были настроены весьма сионистски, иные и кипу носили… Гришины слова крепко засели у меня в памяти. Я возразил на них в письме, написанном из Израиля в 1980-е; не ему возразил, а другому:

Останешься пейсатым

Под звездно-полосатым,

Но можно быть любым

Под бело-голубым.

Осенью 1981 года я стал ходить на курсы иврита, но всё еще без мысли об Израиле. Учебник иврита размножался фотографическим способом (ксерокс был почти так же недоступен, как пресс Гутенберга — и опасен ). Помню, я дежурил в больнице у матери на Васильевском острове — и, когда она дремала, разбирал эти удивительные, причудливые закорючки, эти тексты, написанные справа налево… Бедная мама, умиравшая долго и мучительно, не одобряла этого моего занятия. Я должен был казаться ей совсем чужим в ее последние годы.

Эдик Эрлих, геолог, высокий профессионал, прямо заявлял, что в Израиль не поедет. Другой высокий профессионал, инженер-электрик Алик Зеличонок, столь же твердо собирался в Израиль; его потом посадили — за сионизм, за мечту, которую он пронес через свою жизнь и в итоге воплотил в жизнь. Были, думаю, и такие, кто перестроился в годы отказа. Перестроился и я. Затевая отъезд, мы с Таней думали уехать так далеко от большевиков, как только возможно: в Австралию. Выбрали на карте город с красивым именем Аделаида и нацелились на него. Тоже — мечта. Человек ведь всегда мечтает; даже на краю могилы. Но сидение в отказе затягивалось, тучи сгущались, картина перестала быть ясной, изображение двоилось. Сперва мне сообщили, что Лев Утевский из Беершевы (приятель Иры Зубер) готов помочь мне с получением нового вызова лишь в том случае, если я не проеду мимо. Затем прилетел из Лондона британец Пол Коллин — с тем же условием от жившей в Израиле старухи Лии Колкер, румынки, говорившей на двенадцати языках, включая арабский и русский. Я задумался. В Израиль ехать не хотелось, но и лгать не хотелось. Что нужно уезжать, бежать опрометью, — не вызывало сомнения. Я, вздохнув, сказал себе: Израиль не гетто; если поедем, поедем в Израиль. Тане тоже туда не хотелось, но она не возразила. Однако ж все эти мысли и разговоры оставались сугубо отвлеченными и теоретическими в течение полных трех с половиной лет. Надежды почти не было.

Еще один ход мысли, сейчас почти непонятный, должен быть отмечен. В случае удачи, в случае получения разрешения на выезд — нельзя было предать остававшихся . Власть твердила, что не отпускает евреев, потому что они едут в Америку, а не в Израиль, — а я видел глаза тех, кто засиделся в отказе и для кого Израиль был всем. Особенно детей было жалко. В 1983 году я написал стихотворение, которое никогда не публиковал. Называлось оно Жизнь в отказе . Сейчас ему самое время и место.

С. Б.

О, велика Россия, велика!

От Белого до Черного, от Бреста

До желтых вод. Печаль отказника

Найдет, найдет в ее просторах место.

Невесел твой насильственный пикник,

Стотысячник, рефьюзник, отказник.

Ты — штилю обреченный экипаж,

Ты — караван в пути, и путь твой долог.

Еще пообкусает карандаш

Твой конвоир, пытливый социолог.

Неимоверный пишется дневник.

Страшны твои анналы, отказник.

Один повесился. Другой с ума

Сошел от униженья. Третий болен.

Тот — побирается. Тот — скорбь сама —

Живет с семьей в разлуке. Тот — уволен.

Но русопят, державный фаворит,

Возвышенно над суетой парит.

О, велика Россия! Где поэт,

Кем правнукам гордиться? Где писатель,

В ком совесть шевельнулась? Вся — паштет

Печеночный, вся — сытый обыватель,

Вся — мелочность убогая: тщета

Лжи и самодовольства. Вся — не та.

Ни честный пахарь, занятый трудом,

Ни физик, вдумчивый и плодовитый,

России чести не спасут: стыдом

Вся изойдет. Ты — нерв ее открытый,

Ты в кровь и в пот, ты в мозг ее проник

Саркомой гибельною, отказник.

Ни диссиденты, стойки и верны,

Ни выкресты, радетели благие,

Пятна не смоют. Не сотрут вины

Неблагодарности. На всей России —

Клеймо. Укор и лучшему из них —

Ее позор вселенский, отказник.

Да было ль ледниковое плато

Отечеством? С ним — ни слезы, ни связи.

И — пусть о нем поднимает голос, кто

Не пробовал, что значит жизнь в отказе!

Пусть почвенник посмотрит (вместо книг)

В глаза твоему сыну, отказник.

Не публиковал я эти стихи по нескольким причинам. Во-первых, художественные достоинства их, осторожно говоря, не бесспорны. (Как и ударение в не совсем нормативном слове отказник . Мы произносили его с ударением на последнем слоге, а можно произнести и с ударением на втором.) Что это за «честный пахарь»? Пьяный колхозник, что ли? Голая схема. Физик, правда, мог быть «вдумчивым и плодовитым», а вполне честным — не мог, потому что никто не мог.

Во-вторых, потому не публиковал, что до середины 1990-х я еще верил в Россию; допускал, что дело не в России, а в ее поработителях. Потом это заблуждение рассеялось. Россия безнадежна; не советский строй оказался, по слову Аркадия Белинкова, «неисправим, неизлечим», а переродившийся россиянин. Россия народолюбцев XIX века оказалась грезой, мифом. Современную, бесстыжую — пристыдить нельзя.

В-третьих, я не хотел обижать моих православных друзей. С этим теперь всё в порядке; в новой России, уродливой до неправдоподобия, иные из них показали клыки именно как православные. Их православие изобличило себя как язычество, как идолопоклонство перед куском суши.