Вера Шапошникова - Ярославичи

А где же установить такую скульптуру? — один из серьезнейших вопросов. Как она будет восприниматься зрителем, влиять на его эмоции, порождать высокие чувства и мысли?

Все мы тогда, близкие Сергея Дмитриевича, но особенно, конечно, его жена, тоже скульптор, Вера Малашкина, помощница в творческих исканиях, были свидетелями этих поисков.

— Посмотрите, — говорил он, листая книги по древнерусской архитектуре или стоя где-либо возле старинного ансамбля, — как ясна и целесообразна их увязка с особенностями рельефа. И как это усиливает монументальную значимость скульптуры.

Он часто отправлялся в Коломенское, возвращаясь из мастерской, сворачивал на Волхонку, стоял и смотрел на Кремль. Ездил в Рыбинск, смотрел и думал, постигая силу тех великих дел, которые совершались людьми, проникался их настроениями, чувствами, смотрел на бескрайние просторы моря, на караваны судов и, возвращаясь, принимался за эскизы будущего монумента. Он создал десятки эскизов, прежде чем был найден образ. Предложение поставить скульптуру на самом краю — оголовке дамбы, выступающей более чем на километр в море, было одобрено и принято. Возвышаясь над уровнем воды, «Волга» зрительно как бы объединяла все сооружения гидроузла в одно целое.

Возвращаюсь к дням поисков и решений потому, что явилось много легенд о том, как родился этот монумент. Искусство имеет свои законы. Но вот что знаменательно: как только произведение выходит из-под руки создателя, он теряет над ним свою власть. Так и «Волга», выйдя из мастерской на Гоголевском бульваре, обрела свою жизнь и обросла далекими от истины легендами.

Но пока она стояла в мастерской, обретая обобщенный образ, который и дал впоследствии повод для толкований, я забегала в мастерскую, чтобы посмотреть, как рождается произведение.

Редакция «Литературки», где в то время работала, помещалась в Путинковском переулке, недалеко от Гоголевского бульвара. Редакционная жизнь начиналась во второй половине дня, газета печаталась ночью. Выбрав свободный часик, я сидела на заляпанных гипсом ступеньках в окружении скульптурных портретов героев-авиаторов — военных работ Сергея Шапошникова.

Он работал с напряжением, иногда лишь отходя от станка, и, прикрыв глаза, словно издали смотрел на фигуру.

— Ты хоть помогла бы, — сказал однажды, — постояла бы вместо Веры. Она прихворнула нынче.

Я обрядилась в сарафан, взятый у одной из знакомых, танцевавших в ансамбле «Березка». И не раз с тех пор, забравшись на помост, стояла со вскинутой рукой — так и запечатлелась навсегда во мне эта поза.

Не трудно понять, с какими чувствами я ждала свидания с «Волгой», первого через тридцать лет после того, как она поселилась здесь на одной из двух дамб подводного канала, ограничивающих вход в шлюзы от просторов моря.

— Скоро увидите, — говорил Муравин.

Мы снова вышли на палубу, глядя, как сотни чаек, заполнив камеру шлюза, носились, похожие на снежные хлопья в метель, резко кричали, падая на воду и выхватывая сверкающую рыбешку.

«Метеор» поднимался все выше, наконец, открылись ворота шлюза, и Маргарита Ивановна, матрос в оранжевой безрукавке, сняла держащий нас трос. Корабль скользнул вперед и как бы даже на секунду замер перед широким водным простором. Ветер рванулся ему навстречу, тугой, озорной, взъерошил белыми гребешками волны, погнал их под крылья нашего небольшого кораблика, но он опять приподнялся на крылья и ринулся на борьбу.

Забилась вода о борта, полетели брызги. Ветер сдвинул своим напором и погнал облака, громоздя их в белые айсберги. Все вокруг заискрилось, засверкало, и в этом сиянии предстала она, нет, не аллегорическая фигура — живая, душа реки, вставшая тут, у просторов рукотворного моря.

Вскинутой рукой своей она как бы осеняла идущие от Москвы и Ленинграда по Мариинской системе суда, служила им маяком, и широта этого жеста, его величавость, уверенность, благородство передавали характер живого образа, убедительного, полного энергии и той внутренней раскованной силы, которая только угадывалась в «Бурлаке».

Ветер подхватил тяжелые складки широкого сарафана, и они, бетонные, словно колыхались, отклоняясь в сторону, отлетали от его порывов и косы «Волги». Буревестник — птица вольная, ей пути не заказаны — распростер свои крылья в этом вольном полете. Горьковский буревестник, птица Пугачева и Разина. Образ дерзания. В левой, опущенной руке свиток чертежей создателей Волгостроя. И рельефы колосьев и листьев дуба — сила и мирный труд,с лентами, молотом и серпом, эмблемой Советского государства, и программные ленинские слова «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны» на постаменте, как сама скульптура, столь же динамичных форм, созданных архитектором Николаем Донских и Верой Малашкиной, — все это выросло вдруг, выплыло из прошлого.

И вот уже «Метеор» умчался вперед, а она растаяла в серебристом сиянии дня, словно слилась с породившей ее рекой, растворилась среди давшего ей духовную жизнь народа. Впереди стояли напитанные влагой кучевые облака, да море играло своими барашками, перекатывая их с места на место. До горизонта кудрявились эти белые гребешки. Бакены отмечали фарватер, и с легким подрагиванием, с дрожью от напряжения, от нетерпеливого желания скорости — этого порождения нашей эпохи, несся летучий, на подводных крыльях, корабль.

Вдали замелькал небольшой пароходик, направлявшийся к обозначившемуся темной полоской берегу. Он шел в Борок — прибрежный поселок Некоузского района. Там, в бывшем имении почетного академика Н. А. Морозова, был основан легендарным героем страны, дважды награжденным Золотой Звездой, Иваном Дмитриевичем Папаниным Институт биологии внутренних вод.

— Нынче тут целый поселок. Доктора наук, кандидаты изучают жизнь этого нашего моря. — Николай Георгиевич проводил пароходик взглядом. — Вот вы говорите, его критикуют. Мне этого не довелось читать, но то, что рыбы здесь стало меньше, об этом все рыбаки говорят... Скоро теперь будет Мышкин. Остановка. Не будете сходить?

Все эти встречи на Ярославской земле были как дар бесценный. Еще в поезде я обратила внимание на этого чернявого человека с правильными чертами лица, с прямым, с небольшой горбинкой носом, сухощаво-энергичного, которому казацкие, свисающие по углам рта, усы придавали выражение горделивой независимости.

Постоянная усмешка пряталась в этих холеных, без единого седого волоса усах, и если бы не глаза, темно-карие, добрые, можно было бы подумать, что человек этот, только позволь, будет трунить, высмеивать при каждом удобном поводе и даже без повода, в силу характера. Глаза же, все понимающие, теплые, темно-карие, смотрели участливо. Все это вместе придавало лицу живое, приветливое выражение, рождающее доверие, симпатию, особенно когда улыбался. Рот его широко растягивался, по щекам шли глубокие складки, улыбка не то чтобы старила его, но вызывала во мне какое-то забытое ощущение детства, когда плещеевские стихи: «Дедушка, голубчик, сделай мне свисток...» — обретали свое истинное, человеческое значение.