Юрий Скоп - Избранное

— Это кто же такой, интересно? — спросил Кряквин.

— Шаганский его фамилия. Знаешь?

— Знаю… — Кряквин с трудом удержался, прямо зубами поймал чуть было не вырвавшуюся из него ругань. — Что он еще там излагал?..

— Много!.. Да потолка… А я встал и говорю: «Дарагой товарищ Шаганский… Предлагаю тэбе пари. Давай, говорю, поспорим с тобой, что я за четыре месяца буду знать Гамлета. Я тэбе, говорю, докажу, что рабочий человек уже давно дорос да понымания и Гомера, и Гамлета… Это ты, говорю, товарищ Шаганский, нэ дорос до рабочего человека…»

— Поспорили? — азартно спросил капитан.

— Поспорили… — с достоинством ответил Серега.

— На что? — спросил сержант.

— Если я проиграю, то я оплачу Шаганскому лэтний отпуск. Если он — я поеду к сэбе в Гори за его дэньги…

— Ничего… — оценил капитан. — Тут уж как у Гамлета… быть или не быть, ага, Гуридзе? Когда срок-то?

— Еще три нэдэли осталось… — прикинул, шевеля пальцами, Серега.

— Надо выиграть, — твердо сказал, будто отдал распоряжение, Кряквин. — Проиграешь — уволю… к чертовой матери!

Серега медленно подошел к нему.

— Зачэм так сказал, товарищ главный инженер?

— Как? — спросил Кряквин, прищуриваясь.

— Та-ак… у нас, у грузын, так нэ говорят… про маму… У нас мама… самое дорогое!

— А-а… — улыбнулся Алексей Егорович. — Извини. Я ведь это не к тому… Для меня мать тоже… Я же про чертову!..

— Теперь понятно. Ты — ха-ароший человек!.. Ответил мне в глаза. И дрался, как барс! Как витязь в тыгровой шкуре! Ты теперь мой друг. Гэнацвалэ! Я нэ проиграю Шаганскому. Для тэбя и для Гамлета! Слово грузына!.. Вот тэбе моя рука…

Кряквин встал и крепко встряхнул Серегину ладонь.

— Ну, мы пойдем… — сказал он капитану. — Спектакль окончен.

— Подождите. Сейчас машина будет. Вас подвезут… А мы покуда роговской капеллой займемся.

— Какой, какой? — переспросил Серега.

— А вот этой, нестриженой… — показал капитан на фиксатого. — Рогов его фамилия. Давно здесь воздух портит… Теперь — порядок. Досмотрит Гамлета, по совету Гуридзе, в другом месте…

— Правылно, — сказал Серега. — Пусть там учит его наизусть. Нэгодяй!

— Машина у входа, товарищ капитан, — доложил вошедший старшина.

— Хорошо. Отвезите… Гамлетов.

Когда Кряквин с Серегой вышли, капитан спросил, обращаясь к задержанным:

— Ну, как они вас, голубчиков?.. Нарвались?..

Фиксатый отвернулся, а одна из девиц вякнула:

— Да уж… Они разным самбам научены…

— «Самбам», — передразнил ее капитан. — А ты парфюмериям… А ну-ка встать!..

…Уже в машине Серега горячо обратился к Кряквину:

— Алексей Егорович, поедэм к нам, а?

— Куда?

— В общежитие. Как горняки живут, будэшь смотреть. Мы тэбя встрэтим, как дарагова гостя!

— И водочки нальете?! — в тон Сереге подначил Кряквин.

— О чем говоришь?! Будет грузынский выно! Вай, какое выно? Моя мама сама делала!.. Нэ выно, а такая… песня!.. Из рога будешь пить… Мой отец рог делал! Поедем, гэнацвалэ?

— Поедем, — решительно согласился Кряквин. На душе у него было сейчас хорошо.

— Вот так, Зиночка… Зинаида Васильевна… — задумчиво, с опустошением в голосе, — выговорилась, — произнесла Ксения, разрывая этими словами чересчур затянувшуюся паузу. — Странно, наверно… Но ты теперь знаешь обо мне… почти все.

— И вы обо мне тоже, — торопливо сказала Зинка. Она заторопилась сейчас оттого, что давно уже, пока Ксения Павловна рассказывала и рассказывала ей про свое, выслушав вначале и Зинкину, куда более короткую и простую биографию, в Зинке само по себе накопилось желание, что ли, ну хоть как-то, хоть чем-нибудь да поддержать эту совсем неожиданно возникшую перед ней в жизни женщину. Каких-то там два часа назад Зинке бы и в голову не пришло такое; мало ли их ходит в красивых дубленках и шубах… Все у них есть: машины и денег навалом… Не надо вкалывать. Почитывай себе разные книжки да запоминай непонятные слова… А остальное подадут, — только захоти… Чем не жизнь?! Маникюр, духи, сапожки… Закачаешься! До этой вот встречи с Ксенией Павловной Зинка если и обращала на них, таких вот шикарных бабенок, внимание, то только потому, что они сами бросались в глаза: одеждой, манерой держаться, впрочем, тут же и забываясь. Они существовали для Зинки где-то далеко-далеко, а потому и без разницы для нее: есть они, нету их — какое до них дело. Зинка еще ни разу не позавидовала этим красивым бабам. Правда, одна ей картина запомнилась, и до сих пор Зинка нет-нет да и вспоминала о ней. Картина была про огромный завод, а руководил им совсем еще и не старый мужчина, — Зинке он с ходу понравился, — деловитый, спокойный, ласковый, — от которого почему-то ушла жена с ребенком, и он после полюбил простую крановщицу… Эта история очень даже взволновала Зинку: директор такого заводища, а любит такую же, как Зинка… Тут уж она, про себя конечно, произвела соревнование с той, крановщицей. И выходило, что она по всем статьям нисколько даже и не хуже ее; так что — случись это все по правде — еще неизвестно, кого бы выбрал себе и возил на природу директор. После картины той Зинка частенько теперь смотрела одинаковый сон: облитый ромашками луг, стога на речном берегу и она… убегающая… между стогов… от него… крепкозубого, ясного во взгляде, любящего ее… Потом он настигал Зинку, и они с хохотом валились на хрустящее сено, катились по нему куда-то, и проворачивалось перед Зинкиными широко открытыми глазами синее-синее небо… Просыпалась Зинка от такого в тягучей, приятно-томливой истоме, слыша, как токает кровь в подразбухших грудях и соски горячо упираются в ткань рубашки. Соски целовал ей один только Гришка Гаврилов. Больше никто… И называл их забавно… «молоденькими маслятами»… прилепленными к груди «шляпенциями» вперед.

А эта, Ксения Павловна, жена самого Михеева… оказывается… совсем и не счастливая… И совсем даже и не довольная своей жизнью… Все у нее как-то не так… Она сама так и сказала: «В общем, ни богу свечка, ни черту кочерга… Матери из меня не вышло, жены, в общем-то, тоже… А бабы… Понимаешь меня, Зинуля? Обыкновенной бабы… и подавно…»

Зинке снова сделалось жалко ее, как возле афиши, когда она успокаивала Ксению Павловну. Захотелось помочь ей, потому как в желании этом, вернее за желанием этим, Зинка вдруг угадала, учуяла чем-то, в себе какое-то предстоящее, неизъяснимое еще удовлетворение, что ли, которое в результате, если она, Зинка, поддержит хоть чем-нибудь эту непрошенно распахнувшую перед ней свою душу женщину, — уравняет ее, Зинку, с ней… В конце-то концов, это она, Ксения Павловна, сейчас изливалась перед Зинкой, а не Зинка перед Ксенией Павловной, — значит, и Зинка, сатураторщица Зинка Шапкина, годилась на что-то, кроме мокрых стаканов… Исповедь Ксении Павловны разбудила вдруг в Зинке уверенность…