Юрий Туманов - Десант

— Самому мне эта война осточертела. Сейчас нам в Мелекесс бы закатиться, а, лейтенант?

Железняков после истерики был у капитана под надзором. Вышел из-под него, восстановлен в доверии и часа два уже носится по обороне с его приказами, исполняя обязанности адъютанта, начальника штаба и офицера по особым поручениям.

Впервые в том страшном окопе услышит он о Мелекессе. Так заманчиво прозвучало это название, такая разом встала за ним вольная, чуть бесшабашная жизнь, так залихватски потянулся Кузнецов, что, запомнив навсегда, что есть на свете Мелекесс, года два не решался Железняков спросить у кого-нибудь, что это такое. Спросишь, а окажется, что это известно всем, вроде Сочи или Крыма. Смеяться будут. Так, не выясняя, и считал Мелекесс наравне с Ниццей и другими заморскими курортами. И долго удивлялся, узнав наконец этот маленький городок вдали от всех дорог.

— Сходи-ка, брат, проверь, как дела в траншее политруков, — послал капитан своего начальника штаба.

Траншея политруков. Двадцать пятого февраля, обходя последнюю линию обороны и подсчитывая ее последних защитников, Железняков увидел в одном из траншейных отводов группу стариков. Эти престарелые по его представлению люди — каждому не меньше, а то и больше сорока — все были политработниками, все из Ульяновской области, которая отдала формирующейся в ней триста сорок четвертой дивизии свой партийный актив. Недолго она существовала на свете, траншея политруков, всего несколько часов, а помнили ее в тысяча сто пятьдесят четвертом полку до последнего дня войны. И позже. А разъезжаясь по стране, ветераны полка разнесли из края в край и память о ней.

В ней были люди, все до одного знакомые с довоенных лет, по довоенной работе, встречам и совещаниям. В полку они были парторгами, политруками, хозяйственниками.

Политруки уже не существующих рот. Рот, уничтоженных жестоким огнем. Им уже некем было командовать, некого воодушевлять, кроме самих себя: все их бойцы, оседлавшие Варшавское шоссе, полегли вокруг деревни Людково. Их двадцать пятого февраля как магнитом стягивало друг к другу, к своим одногодкам. Они, умудренные жизненным опытом люди, бойцы гражданской войны, давно и ясно представляли себе безысходность положения. И в последнем своем смертном бою хотели быть рядом друг с другом.

Теперь, собравшись в одну траншею, политруки лежали в один ряд на ее бруствере, тщательно прицеливались, стреляли, неторопливо — спешить уже было некуда — Переговаривались между собой короткими фразами, с полуслова понимая один другого, как когда-то на районные активах и совещаниях, и были по-крестьянски вежливы и обстоятельны.

По-стариковски пристраиваясь поудобнее и разложив вокруг себя огнеприпасы, как мастеровые кладут под руку инструмент, стреляли они с места, не уходя с него, и если опускались на дно траншеи, то только убитыми.

Медлительный, редкий, на выбор огонь стариков был страшен. Целый вал трупов громоздился перед траншеей политруков. И как по пулемету Кузнецова, гитлеровцы хлестали но ней огнем беспрерывно.

Когда Железняков втиснулся в траншею политруков, ему навстречу шел политрук Корсунский, волоча за собой ящик с гранатами. Он распрямился, задыхаясь и держась за сердце, но улыбался Железнякову.

— Виктор! Ну, что там у вас, что капитан думает?

Железняков рассказал, что капитан рассчитывает до ночи держать шоссе под огнем. А в ночь пробиться к дивизии. Он помог Корсунскому перетащить гранаты.

— Пригнись, политрук, — попросил он, видя, что пули взбивали снег на бруствере, обдавая их с Корсунским ледяными крошками.

Тот махнул рукой. Сил нет приседать. Набегался за эти дни, слоновье сердце нужно, а у него гипертония, он летом еле упросил комиссию в Ульяновске, чтоб в армию пропустили. Под Людково не пропускали — пробился.

Ну что для него сделать теперь, для старика, чем помочь больному сердцу его? Железняков дотащил ему гранаты на правый фланг траншеи политруков, выкопал ниши для них и ушел.

— Спасибо, Витя, — двумя руками сжал его руку на прощание Корсунский. — Век не забуду.

— Я еще приду, политрук, — сказал Железняков. Щеки его пылали: хотелось вспомнить, как звать старика, и не удавалось, да, наверно, он и не знал этого никогда. — На обратном пути загляну.

Он обошел траншею, перешагивая через убитых, перекинулся словом с каждым живым и подошел к полковому медпункту — глубокой воронке, подправленной солдатскими лопатами.

— Комбат! — поднялись ему навстречу его артиллеристы. — Комбат! Живой!

Раненых было мало. Не дожили раненые до третьего дня. Всего-то лежало их здесь восемь человек. И среди них четверо его батарейцев: двое Поповых, Нестеров и Епишин.

Бредил, никого не узнавая, герой полка политрук Ненашкин, метался на подстеленных шинелях. Достала и его, неуязвимого, немецкая бомба.

Возвращаясь, Железняков опять увидел Корсунского. Бледный и спокойный лежал он на дне траншеи. Две пули навсегда успокоили больное сердце политрука.

Капитан Кузнецов, когда Железняков вернулся, сидел на пулеметных коробках и смотрел, как лейтенант Мухин чертил по дну окопа извилистые линии.

— Вот здесь… здесь и здесь, — показывал Мухин, — и здесь тоже, и не стреляют, и не видел их тут никто… Вполне мы можем прорваться.

— Докладывай, — кивнул Кузнецов Железнякову.

В полторы минуты уложился Железняков со всеми своими сведениями по всей обороне — шестьдесят семь человек в строю имел во второй половине двадцать пятого февраля тысяча сто пятьдесят четвертый полк. Восемь раненых. Патронов мало. Гранат могло хватить и на завтра.

Бешеный минометный огонь обрушивается на траншею. Дым, огонь, треск, слов не слышно, хоть в самое ухо кричи, не слышно. Все сидят на дне и смотрят вверх. А там по самому брустверу пляшет огонь, тает бруствер, становится зубчатым, как пила, растворяется.

Кузнецов, тронув Железнякова за плечо, показывает на себя и на борт траншей, обращенный в сторону Людкова, а ему в противоположную сторону. Оба вскакивают одновременно.

У Железнякова кружится голова, огонь плещет ему в лицо, бросает в глаза ледяную крошку, ничего не видно сквозь него и клокочущий дым. Но нужно привыкнуть, привыкнуть мгновенно, пока не снесло тебе голову, и увидеть, обязательно увидеть сквозь вою круговерть, где враг, не идет ли уже в атаку.

Сбросив перчатки, сжав пальцы в трубки, заслонив ими глаза как биноклем, обводит Железняков весь фронт слева направо и медленно, очень, как ему кажется, медленно справа налево.

Гитлеровцы лежат, где были, не движутся. Хорошо это или плохо — неизвестно, но он установил это точно.

На дне траншеи Мухин ватным тампоном вытирает ему кровь с лица. Ран нет, пустяки, посекло щеки и лоб ледяной пылью, а может, и железной окалиной, и малыми осколками.