Юрий Туманов - Десант

— Лейтенант, ты ненормальный! — смеется капитан Кузнецов. — Кто тебе разрешил вернуться? Тебя придется расстрелять за невыполнение приказа.

Смеется он недолго. Опять захлебываясь бьет его пулемет. А Железняков обходит защитников последнего окопа. И удивляется, удивляется: раненых нет. Но убитых! Нет живого места на дне траншеи. Трудно и страшно идти по окопу.

Мареев передаст комдиву, что их пятьдесят шесть, качает он головой. А их уже и тридцати не наберется. В траншее политруков живых только трое.

Черный от копоти, невысокий худой политрук Куркин хватает Железнякова за руку.

— Ну, вынес ты Ненашкина, вынес?

И нервно обнимает его. Они с героем полка Ненашкиным дружили и не расставались с детства. Теперь он может умирать спокойно.

Ночью непривычно темно: нет в небе немецких ракет.

А на шоссе, которого теперь совсем не видно, шум походного движения и гул моторов.

Кузнецов несколько раз бил в ту сторону длинными очередями, но шум движения немцев не обрывался. Да и что может сделать один пулемет во тьме, неприцельным рассеянным огнем вдаль.

Трое суток десант не давал немцам двигаться по шоссе, держал его, не было по нему хода никому. Вдвое, втрое дольше, чем в силах человеческих, чем можно было рассчитывать, держался десант. Нет больше десанта. Есть двенадцать человек. Двенадцать. Последних живых в тысяча сто пятьдесят четвертом полку, собранных капитаном Кузнецовым в один кулак.

Под Юхновом и где-то совсем близко не прекращается гул артиллерийской канонады. Вытянув шеи, вслушиваются в него двенадцать изможденных, черных от колоти, голодных людей с винтовками и немецкими автоматами в руках, в изорванных маскхалатах. Взяли или нет наши Юхнов? Взяли иди нет?

— Если бы взяли, потише было бы со стрельбой, — роняет кто-то сомнение.

— Назад хотят отобрать. Контратакуют, — опровергают его. — Еще сильнее должны бить.

Юхнов. Небольшой старинный русский город на пути к Москве. Сколько же крови за тебя было пролито! Дорогой ценой вернет тебя армия Родине — один из самых первых освобожденных ею городов. Последний город, взятый в московском контрнаступлении.

— Уверен, что ни одного раненого не оставили в окопах? — в последний раз допытывается капитан у Железнякова.

Лейтенант по его приказу два раза обошел траншею. Каждого, кто еще не остыл, не окоченел, потрогал, перевернул. У каждого сердце послушал.

— Живых там больше нет, — угрюмо процедил он сквозь зубы: трудно досталось ему последнее прощание с товарищами. — Нет живых. И раненых нет. Все, кто есть, — здесь.

Лихорадочно блестящие круглые глаза придвинулись к самому лицу Железнякова.

— Стисни зубы, лейтенант. Держи себя в руках. До конца… — Он не заканчивает, капитан Кузнецов, он сам едва справляется с отбой. И волнение, и силы на пределе. Но вздрагивающий его голос тут же обретает твердость: — Идем на прорыв. Первым я и артиллерист: он уже ходил этой дорогой. Последними…

И снова миг раздумья. Кого оставить последним? Первые, если пробиваться силой, может быть, и прорвутся, последние — едва ли.

Кузнецов устанавливает пулемет, нацелив его на Варшавское шоссе. Последний расстреляет половину диска по движущимся там немцам. Потом несколько очередей по фашистам, обложившим со всех сторон окоп. Но уже не торопясь, не подымая противника на ноги, не всполошив его. Даже из винтовок, перебегая по окопу, пусть постреляет последний, чтобы врагу казалось, что все идет так, как и было час-два назад.

Кто-то кладет руку на плечо Кузнецову.

— Капитан, я останусь. Прикрою вас…

Невысокий, очень худой человек, насквозь прокопченный пороховым дымом, еле различим в темноте. Но его узнают. Все. И у каждого радость избавления от необходимости самому остаться одному в этом окопе, видя, как исчезают во тьме, и, может быть, навек люди, ставшие самыми родными на земле, смешивается с неловкостью, с чувством вины, с неприязнью к самому себе за эту радость. Потому, что решил остаться у пулемета самый старший из них, старше Кузнецова, самый старый — политрук Куркин.

Последний политрук полка.

Николай Сергеевич Куркин.

Капитан Кузнецов дважды называет его по имени и отчеству. Чтобы каждый, кому выпадет жить, унес с собой это имя, чтобы те, кто будет жить, знали…

— Передайте там, в Карсун, если что. Не забудьте, Карсун, — тихо говорит Куркин, прилаживаясь к пулемету.

— Не забудем, Николай Сергеевич, — также тихо отвечает капитан. — И ты не забудь — через двадцать минут иди по нашему следу. Мы будем ждать.

И сблизив головы тесным кружком, слушают одиннадцать человек властный шепот капитана, в котором звучит колокольная медь.

— Полк! На прорыв. За мной!

Уходит тысяча сто пятьдесят четвертый полк. Уходит десант, уходит с Варшавского шоссе. Уходят одиннадцать человек, уходят, выполнив боевую задачу. Оставляя в немецком тылу шестьсот своих мертвых товарищей и одного живого. Прислушиваясь, как совсем уже близко, километрах в двадцати от деревни Людково яростно клокочет немецкая артиллерия.

Неделю спустя в центре разбитого, искалеченного, полусожженного, но свободного города Юхнова генерал-лейтенант Болдин, командующий пятидесятой армией, обнимает генерал-майора Захаркина, командующего сорок девятой армией. Их войска вступили в город Юхнов.

Слушает вся страна радостный голос московского Диктора: «…Войсками Западного фронта… освобожден город Юхнов… Особо отличились… войска генерал-лейтенанта Болдина, генерал-майора Захаркина…»

Не слышат этого в деревне Проходы капитан Кузнецов, политрук Куркин, лейтенанты Железняков и Мухин — никто из двенадцати десантников, прорвавшихся к триста сорок четвертой дивизии в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое февраля тысяча девятьсот сорок второго года. В медсанбате не слышат старшина Епишин и красноармейцы Нестеров с Поповым. Даже начальник связи тысяча сто пятьдесят четвертого полка лейтенант Мареев не слышит: вышла из строя единственная полковая рация.

Четвертое марта тысяча девятьсот сорок второго года. Теплый солнечный день только что начавшейся весны. Невероятным кажется, что всего неделю назад было под тридцать градусов мороза.