Юрий Туманов - Десант

— Учения, что ли, — предположил Епишин, — тренируются, что ли?

Старшина притащил с собою две снайперские винтовки. Он и в обороне любил раньше точный выстрел и всех учил обращению с оптическим прицелом.

— Михаил! Рука не подведет, уложишь самого дальнего фрица? — спросил Железняков.

Лейтенант очень не хотел, чтобы хоть один из этих немцев остался в живых. Стоит кому-нибудь сообщить об их группе, и напрасны будут все труды и муки, с ними тут разделаются запросто.

— Я беру вместе с Нестеровым на себя пулеметчиков, — решил он, взяв вторую снайперскую винтовку.

Остальных немцев — по два на каждого — поделили так, чтобы не все пули в одного, а другим ничего.

И тут по крутому спуску оврага кубарем скатились связисты Мареева. Скатились, радуясь тому, что под уклон двигаться легче, кляня крутые снежные холмы, скатились прямо под дула немецких автоматчиков.

— Вот оно что! — ахнул Нестеров. — Вот для кого. Засада!

Коротко прорычал немецкий пулемет, взбив снежную пыль позади связистов. С холмов, стреляя на ходу, но тоже поверх голов, двинулись к ним гитлеровцы.

— Живыми берут, — прицеливаясь, зло проговорил Епишин. — Ну, не выдай, родная.

Они не думали сдаваться живыми, связисты тысяча сто пятьдесят четвертого полка. Три винтовки ударили по пулемету снизу. Еще одна с вершины холма. Оттуда же донеслись и пистолетные выстрелы.

Вверх ударил пулемет — по лейтенанту Марееву и бойцу, шедшим позади. Вниз — по сержанту Баранкину и двум телефонистам. Немецкие автоматчики тоже стали бить в цель, не над головами.

— Огонь! — подал сигнал Железняков и приник к прицелу. Немецкий пулемет подавился очередью.

Второй номер перехватил приклад, но тоже ткнулся лицом в снег. Пяти минут не прошло после первого выстрела из немецкой засады, а уже последнего петляющего по снегу немца, бросившего оружие и удирающего, что было сил, сразила пуля.

— Ур-ра! — кричал лейтенант Мареев. — Ур-ра!

Он кубарем катился сверху на помощь сержанту Баранкину, паля по немцам из пистолета и не понимая до конца, что произошло, откуда пришла беда и откуда свалилась нежданная подмога.

— Снять капюшоны! — скомандовал Железняков. — Поднять «дегтяря» над головой! Вперед!

Группа, сбросив капюшоны, обнажив красноармейские шапки, двинулась навстречу. Связисты сначала изготовились было к бою, но опознав красноармейскую форму, бросились к ребятам с раскрытыми объятиями.

Телефон, пробитый несколькими пулями, молчал. Поэтому доложить командиру дивизии ничего было нельзя.

Нестеров и Епишин лежали в снегу, оставшись совсем без сил, бледные, с восковыми, неживыми лицами. Железняков сел рядом с ними. Пощупал для чего-то пульс у Епишина. Что он мог там понять, чем помочь?

— Комбат, — тихо сказал Епишин, — жизнь уходит, комбат. Не зря, правда? Я вот слушаю все, наши вроде взяли Юхнов.

Лейтенант прислушался. Действительно, гул артиллерийской пальбы, не смолкавшей все трое суток, стал значительно громче и ближе. Он даже снял шапку, чтобы не мешала слушать. С севера тоже неслись звуки ожесточенного боя. Но там они были глуше, удалялись.

Железняков прикусил губу, озлясь на себя: надо же, на самое главное он весь день не обращал внимания. Слышать-то слышал, конечно, канонаду, но все шло мимо сознания, мимо, будто не ради того, что вершилось сейчас там, под Юхновом, дрался, погибая на Варшавке, тысяча сто пятьдесят четвертый полк.

Нестеров вяло шевельнул рукой, привлекая внимание.

— Я тоже с утра слушал… Взяли… Точно взяли.

Он закрыл глаза, обессилев.

Железняков схватил его за руку. Пульс есть. Дался ему этот пульс. Глаза — вот главное. Он оттянул веко — пусты глаза, ни на что не реагируют.

— Нестеров! Нестеров! Ты меня слышишь? — заорал лейтенант, чувствуя, что горло перехватывает чем-то, и не зная, что делать.

Опять слабо шевельнулась рука и открылся уже осмысленный взгляд.

— Ничего комбат, — прошептал раненый, — сердце что-то зашлось. Да не бойся, не подведем.

Надо торопиться. Чего доброго… Но он сам не позволяет себе додумать до конца то, что и так ясно понимает.

Лейтенант-связист все еще возится с разбитым телефоном, боится расстаться с аппаратом, хотя какой уж это аппарат — металлолом. Железняков бьет его по плечу.

— Ну, что будем делать?

— У меня приказ — установить связь с десантом.

— Установил. Я — десант.

Лейтенант Мареев смотрит на него с недоумением, потом лицо его озаряется улыбкой: действительно, от кого больше узнать о десанте, чем от десантников. Срочно, немедленно нужно доложить все командиру дивизии.

— Возвращаемся!

Лейтенант Железняков, опустив голову, стоит в раздумье. Через минуту он подымает глаза, и, поймав его взгляд, встает на четвереньки, встает, хватая воздух ртом и цепляясь за рядом стоящих солдат, Нестеров. За ним Епишин.

— Комбат, не надо!

— Ребята, — грустно говорит им Железняков, — ребята, не могу.

И обращается к связисту.

— Прими под охрану моих раненых. Я возвращаюсь к капитану.

— Может, не надо? — неуверенно спрашивает Мареев. — Может, вместе будем пробиваться?

Никто здесь сейчас не властен над жизнью и смертью лейтенанта Железнякова. Никто. И очень хочется ему уйти в Проходы. И объяснение есть. И приказано ему. Но стоит перед его глазами капитан Кузнецов. Стоит, перебрасывая пулемет через себя с севера на юг, с запада на восток. Бьет, бьет, бьет. Открытый по пояс любой пуле, в последнем окопе, одним последним пулеметом перекрывает все движение немцев по Варшавскому шоссе — выполняет задачу, за которую лег под Людковом тысяча сто пятьдесят четвертый полк.

Нет, окончательно решает Железняков, не может он не вернуться к капитану. Связисты знают дорогу, связисты и его группа доставят раненых, он возвращается.

Но одному ему назад, пожалуй, не пробиться.

Тяжкий выбор — кого взять с собой на верную, быть может, смерть. Отделить тех, кому придется умереть, от тех, кому может посчастливиться жить.

Легко рисковать собою, распоряжаться собственной жизнью, а вот чужою…

Но выбирать не пришлось: сержанты-пулеметчики встают рядом с ним.

— Мы с вами, товарищ лейтенант, — коротко и четко, не оставляя себе никакой возможности перерешить, заявляют оба в один голос.

— Прощай, комбат! — не стесняясь, плачет Нестеров. Все здесь: и боль утраты, и собственная боль, и усталость.

— Прощай, комбат! — обнимает его старшина Епишин.

— Витя… — в последний раз не то просит, не то спрашивает Мареев.

— Нет, Женя, нет, — торопливо, чтобы быстрее кончилось все, отвечает Железняков. — И быстрее давай, дотащи ребят живыми.

Он еще раз уточняет для передачи комдиву — в полку пятьдесят шесть живых. Один, нет, теперь два пулемета. Патронов мало. Держаться будут до ночи. От Людкова в одном километре. А немцев, немцев вокруг… Если можно, пусть дадут по ним. Он отмечает на чистой карте Мареева, куда стрелять артиллерии.