Эпсли Джордж Беннет Черри-Гаррард - Самое ужасное путешествие

И мы вытерпели. С каким теплом я вспоминаю об этих днях! О том, как подшучивали над шапкой Бёрди. Как напевали мелодии граммофонных записей. С какой искренностью сочувствовали товарищу, отморозившему ноги. Как великодушно улыбались неудачным остротам и подбадривали друг друга грядущим отдыхом в тёплых постелях. Мы не забывали слова «пожалуйста», «благодарю», неукоснительно соблюдали все нормы поведения, которые связывали нас с цивилизацией, а в той обстановке это значило очень много. Когда мы, пошатываясь, ввалились в дом, клянусь, мы ещё сохраняли чувство собственного достоинства. И не теряли самообладания, даже обращаясь к Богу.

Сегодня к вечеру мы, может быть, достигнем мыса Хат; поэтому дольше обычного жжём свечу; не стесняясь, расходуем керосин — этот бачок на один галлон послужил нам верой и правдой, а ведь одно время мы опасались, что керосина и свечей нам не хватит. Утро ужасное: -57° [-49 °C], это при нашем-то теперешнем состоянии! Но ветра нет, и край Барьера должен быть близко. Поверхность становится твёрже, попадается несколько борозд, выеденных ветром, кое-где верхняя корка льда отстала и задирается вверх. Сани пошли резвее — мы всегда подозревали, что где-то здесь Барьер снижается. Под ногами твёрдый снег, в буграх, мы шагаем как бы по перевёрнутым большим мискам, скользя на них, но зато ноги, не вязнущие в рыхлом снегу, отогреваются. Вдруг впереди сквозь завесу мрака пробиваются отблески света. Край Барьера — мы спасены!

Спускаем сани по снегу на морской лёд и попадаем в тот же нисходящий поток холодного воздуха, в котором пять недель назад пострадали мои руки. Миновав его, ставим лагерь и едим; температура уже поднялась до -43° [-42 °C].

Огибая на последних трёх милях мыс Армитедж, прямо чувствуем, как теплеет. Втаскиваем сани на припай; откапываем из-под снега дверь старой хижины. Внутри, кажется, довольно тепло.

По мнению Билла, когда мы придём на мыс Эванс — то есть завтра вечером! — нам не следует ночевать в тёплом помещении. Надо постепенно акклиматизироваться, день или два провести с этой целью в палатке около дома или в пристройке к нему. Но я уверен — в глубине души у нас таких намерений никогда не было. Кратковременное пребывание на мысе Хат также не склоняет- к подобному аскетизму. В доме всё как было, когда мы отсюда уходили, — ни спальников, ни сахара никто не прислал, но зато сколько угодно керосина.

Ставим прямо в комнате сухую палатку, оставшуюся от похода по устройству складов, разжигаем два примуса, садимся, сонные, на спальные мешки и пьём какао, без сахара, но настолько крепкое, что на следующий день на него и смотреть не хочется. Совершенно счастливые, задрёмываем после каждого глотка. Так проходит несколько часов, и мы уже подумываем о том, как бы провести остаток ночи вне спальников, но не решаемся: для этого кто-нибудь должен следить за горящим примусом — без него мы можем обморозиться, — а ни один не уверен, что сумеет бодрствовать. Билл и я затягиваем песню. Наконец уже в полночь залезаем в мешки, но выдерживаем в них недолго: в 3 часа ночи без всякого сожаления покидаем их и уже собираемся тронуться в Путь, как вдруг слышим завывание ветра. Это не предвещает ничего хорошего, мы забираемся снова в палатку и дремлем, дремлем… В 9.30 ветер стихает, в 11 мы выходим. Нас поражает яркий свет. Только на следующий год я понял, что слабый сумеречный свет, появляющийся во второй половине зимы, нам в походе заслоняли горы, под которыми мы шли. Сейчас, когда между нами и северным краем горизонта, за которым скрывается солнце, нет никаких преград, мы впервые за много месяцев ясно всё видим и с удовольствием любуемся красивыми волнистыми облаками.

Мы тянули сани что есть мочи и делали около двух миль в час; первые две мили шли по плохой поверхности, словно посыпанной солью, одолели крутые твёрдые склоны больших заструг и попали на хорошую поверхность. Мы спали на ходу.

К 4 часам пополудни проделали восемь миль, оставив позади Ледниковый язык. Около него устроили ленч.

Когда в последний раз в этом походе начали сборы, Билл произнёс спокойно: « Хочу поблагодарить вас обоих за всё, что вы сделали. Лучших спутников я бы не нашёл и, более того, никогда не найду ».

Я горжусь его словами.

«Антарктическая экспедиция» — только звучит страшно, а на самом деле она часто бывает легче, чем себе представляешь.

Но этот поход выявил, сколь беден наш язык: нет в нём таких слов, которыми можно было бы передать весь пережитый нами ужас.

Мы тащились ещё несколько часов, стало очень темно.

Возник спор по поводу того, где находится мыс Эванс. Но наконец мы его обогнули. Было, наверное, часов десять-одиннадцать вечера, кто-нибудь мог нас заметить на подходах к дому. « Надо растянуться, чтобы было видно — идут трое », сказал Билл. Вот уже мыс остался позади, мы пересекли приливно-отливную трещину, взобрались на берег, приблизились к двери хижины — навстречу ни звука. Тихо в стойлах, не лают привязанные выше в снегу собаки. Кончен наш путь, мы освобождаемся от обледенелой сбруи, помогая друг другу, — это, как всегда, занимает много времени. Раскрывается дверь: « Боже мой! Партия с мыса Крозир! » — произносит кто-то и исчезает.

Так завершилось самое ужасное путешествие.

Читатель вправе задать вопрос, что же сталось с теми тремя пингвиньими яйцами, ради которых трое людей триста раз на дню рисковали жизнью и напрягали все силы до наипоследнейшего предела человеческих возможностей.

Покинем на минуту Антарктику и перенесёмся в 1913 год, в музей естественной истории, что в Южном Кенсингтоне.

Я предупредил письмом, что в такой-то час собираюсь привезти яйца. Действующие лица: я, Черри-Гаррард, единственный из троих, оставшийся в живых, и Привратник, или Первый Хранитель Священных Яиц. Я не передаю его приветствие дословно, но суть можно выразить следующим образом:

Первый хранитель.Кто вы? Что вам угодно? Здесь не магазин по продаже яиц. Что вам за дело до наших яиц? Вы хотите, чтобы я вызвал полицию? Вас интересует крокодилье яйцо? Ничего ни о каких яйцах я и слыхом не слыхивал. Вам следует обратиться к мистеру Брауну; яйцами ведает он.

Иду к мистеру Брауну, который ведёт меня к Главному Хранителю, человеку с внешностью учёного, обладающему манерами двух видов: приторно любезными по отношению к Важной Персоне (думаю, какому-нибудь Ротшильду от естествознания), с которой он ведёт беседу, и грубыми (даже для чиновника от науки) по отношению ко мне. Я с подобающей скромностью сообщаю, что являюсь обладателем пингвиньих яиц, и предъявляю их. Главный Хранитель принимает их без единого слова благодарности и начинает говорить о них с Важной Персоной. Я жду.