Эпсли Джордж Беннет Черри-Гаррард - Самое ужасное путешествие

Что касается офицеров, то это бесспорно, а вот относительно матросов у меня нет полной уверенности. При наших условиях жизни остаться наедине с собой можно было только за порогом дома, ибо он, естественно, всегда был переполнен людьми, а про санные походы и говорить нечего — тут мы были прижаты друг к другу, как сельди в бочке.

Но это правило имело одно постоянное исключение. Каждый вечер, если только это было возможно, иными словами, если не мела вовсю пурга, Уилсон и Боуэрс вместе отправлялись на скалу Рэмп «читать Бертрама». Эта фраза нуждается в пояснении. Я уже рассказывал про Рэмп — крутую каменистую возвышенность, частично покрытую снегом, частично льдом, отделявшую наш мыс от обледенелых склонов Эребуса. Взбираешься, запыхавшись, на этот холм и попадаешь на усеянный крупными валунами участок, на котором разбросаны на некотором расстоянии друг от друга какие-то бугры конической формы: их происхождение на протяжении многих месяцев было для нас загадкой. Разрешили мы её самым простым способом: вырезали кусок из одного такого бугра и увидели, что в середине его находится большая глыба кенитовой лавы.

Следовательно, все эти фигуры образовались в результате выветривания одной большой скалы. Дальше ещё несколько сот ярдов пробираешься между камней, то и дело спотыкаясь и падая в темноте, и наконец выходишь на лёд. Чуть поодаль, изолированная в потоке льда, располагается другая группа реликтовых пупырей. И вот на самом большом из них мы поместили метеобудку «Б», в обиходе именуемую Бертрамом.

Бертрама и его собратьев — будку «А» (Алджернон) в Северной бухте и «К» (Кларенс) в Южной установил Боуэрс, справедливо полагая, что они послужат достойной целью для наших прогулок и в то же время дадут метеорологам ценный материал для сопоставления минимальных, максимальных и мгновенных температур с данными, полученными в доме. И действительно, изучение записей этих показателей в специальном журнале убеждает в том, что температура воздуха на морском льду сильно отличается от температуры на мысу, а на склонах Эребуса, на высоте нескольких сот футов, теплее на несколько градусов, чем на уровне моря. Мне представляется, что в этом районе мира метеорологические условия носят ярко выраженный локальный характер, и наши будки дали тому важные доказательства.

Уилсон и Боуэрс посещали Рэмп даже в довольно сильные пурги и бури, когда за их спиной всё было погружено во мрак, но валуны и другие приметы местности в непосредственной близости от себя они ещё различали. Если есть такие, хорошо знакомые, ориентиры, вполне можно ходить и в плохую погоду, когда выйти на морской лёд, лишённый каких-либо путеводных примет, было бы верхом легкомыслия.

Отправляясь в эти походы, Уилсон в угоду своему тщеславию не опускал вязаный шлем на лицо и очень гордился тем, что его никакой мороз не берёт. Как же мы возликовали в один холодный ветреный вечер, когда Уилсон возвратился с белыми пятнами на щёках, тщетно пытаясь прикрыть их рукавицами из собачьего меха!

Лошадей кормили в полдень; они получали снег вместо воды и прессованный фураж — один день с овсом, другой — со жмыхом; пропорции смеси определялись в зависимости от объёма текущей или предстоящей работы. Наш ленч начинался вскоре после часа, за несколько минут до него Хупер восклицал: « Стол, пожалуйста, мистер Дебенем », и со стола снимали все записи, карты, измерительные инструменты и книги. По воскресеньям его накрывали тёмно-синей скатертью, в остальное время на нём лежала белая клеёнка.

Ленч состоит из очень вкусной еды, без мяса. В неограниченном количестве предлагается хлеб, масло и сыр или вместо сыра джем, их запивают чаем или какао. В холодной стране какао, безусловно, является ценнейшим напитком, что не мешает возникновению многочисленных и ожесточённых споров о сравнительных достоинствах его и чая. Иные делают себе тосты с маслом на огне камбузной печи. Я же, грешный, предпочитаю гренки по-валийски {93} , в сырные дни многие следуют моему примеру и придумывают различные кулинарные рецепты, которыми немало гордятся. Скотт сидит на своём постоянном месте во главе стола, у его восточной стороны, мы же все рассаживаемся как придётся, иногда, впрочем, руководствуясь желанием продолжить или начать с кем-нибудь разговор. Если тебя распирает желание высказаться, лучшего слушателя, чем Дебенем, не найти; если хочется просто послушать, достаточно примоститься поблизости от Тейлора или Нельсона; если же, напротив, душа твоя жаждет покоя, то самая подходящая атмосфера — около Аткинсона и Отса.

В разговорах нет недостатка, главным образом потому, что разговаривать не обязательно: большинство людей знает, какая мучительная пустота овладевает нашим сознанием при одной мысли о том, что раз мы едим, то непременно должны беседовать, даже если сказать совершенно нечего. Но была, конечно, и другая причина, более простая: в обществе специалистов, объехавших почти весь свет, профессионально занимающихся взаимосвязанными проблемами, естественно возникают не только многочисленные темы для обсуждения, но попутно и далеко идущие ассоциации. Кроме того, по роду своей деятельности мы все обладали жилкой любознательности и стремились глядеть в корень вещей. Естественно, что за столом всегда завязывались интересные разговоры, перерастающие порой в жаркие и шумные споры.

Покончив с едой, безо всяких церемоний закуривали трубки.

Именно трубки, потому что у нас огромное количество табака, любезно подаренного мистером Уиллсом, запас же сигарет из того же источника был умышленно ограничен, да и тот выгружен на берег не полностью и поделён между желающими.

Поэтому сигареты считаются некоей ценностью и в стране, где обычные формы валюты не имеют хождения, часто служат ставками при заключении пари. То и дело можно услышать: « Спорю на десять сигарет » или « Спорю на обед по возвращении в Лондон », а если спорщик уж очень уверен в своей правоте: « Спорю на пару носков ».

К двум часам дня все снова возвращаются к своим занятиям. В сносную погоду дом вскоре пустеет, лишь кок с двумя матросами остаются мыть посуду. Остальные спешат воспользоваться последними проблесками дневного света, которые ещё отбрасывает на севере солнце из-за горизонта. Тут следует пояснить, что если в Англии солнце встаёт более или менее на востоке, к полудню перемещается на юг, и садится на западе, то в Антарктике всё иначе. На тех широтах, где мы тогда находились, солнце достигает своей высшей точки в полдень на севере, а низшей — на юге. Как известно, летом оно четыре месяца подряд (октябрь — февраль) не сходит с небосвода, а зимой четыре месяца (21 апреля—21 августа) полностью скрыто за горизонтом. Примерно 27 февраля, в конце лета, оно начинает заходить и бывает точно на юге в полночь; на следующий день оно заходит немного раньше, опускается чуть ниже. В течение марта и апреля оно с каждым днём опускается под горизонт всё ниже, а к середине апреля лишь ненадолго показывается на севере небосклона в полдень, как бы прощаясь перед окончательным исчезновением.