Светлана Рыжакова - Фуксы, коммильтоны, филистры… Очерки о студенческих корпорациях Латвии

В то время жизнь в Риге била ключом. Я главным образом вращалась среди русской интеллигенции и студенчества. Устраивали Дни русской культуры, певческие правздники. Тесная связь была с Театром русской драмы… В общем, «маленький Париж» – так в то время называли Ригу.

Особенно в памяти остались русские студенческие Татьянинские балы. В их устройстве деятельное участие принимали корпорации. Мы, все корпорантки, должны были быть в белых длинных платьях, длинных лайковых перчатках. Студенты – во фраках и тоже в белых перчатках. Бал открывался полонезом, которым руководил известный в то время учитель танцев – С.С. Вохрамеев. С моноклем в глазу, во фраке, подтянутый, элегантный, он на прекрасном французском, как говорится, «командовал парадом». Вохрамеев тоже стал жертвой репрессий и погиб в одном из лагерей «архипелага ГУЛАГа».

Вспоминаю один из таких балов, сохранилась фотография: Петров во фраке, а я в белом платье с большим воздушным шаром в руках. Я продавала воздушные шары… Бал – не только главное событие студенческого года, но и главный источник пополнения кассы студенческой взаимопомощи. Да-да, до войны благотворительностью занимались все общественные организации, в том числе и молодежные. Бал приносил несколько сотен латов. Благодаря этим средствам бедствующие студенты получали бесплатные обеды, которые так и назывались – татьянинские. Основная же доля собранных средств шла на оплату обучения тех же нуждающихся.

‹…›

Совместная жизнь начиналась так красиво и, как нам тогда казалось, много обещала. Мы много разъезжали по свету. Я сопровождала мужа во всех его турнирах (исключая Аргентину и последний роковой чемпионат в СССР).

Были интересные встречи и знакомства. Я, как и Петров в то время, легко сходилась с людьми, и у нас всюду было много друзей. Завязалась дружба с Паулом Кересом, Сало Флором и его женой Раисой, у которых позже мы гостили в Праге. Особенно интересной для меня была встреча с Капабланкой и его женой Ольгой Чегодаевой, русской, в прошлом княжной (как она мне говорила).

Счастливая наша совместная жизнь продолжалась неполных четыре года. А затем наступил тот страшный 1941 год. Все было уничтожено, исковеркано, навеки загублено. Жизнь стремительно пошла под откос. Не раз я потом повторяла слова из «Реквиема» Анны Ахматовой: «У меня сегодня много дела, надо память до конца убить, надо, чтоб душа окаменела, надо научиться снова жить».

В начале июня 1941 г. муж уехал на чемпионат в СССР в Ростов-на-Дону. Я на этот раз его не сопровождала, так как сдавала государственные экзамены в университете. Муж уехал как-то очень неохотно. Несколько раз прощался, подходил к спящей в кроватке дочурке, крестил ее. Мне он пожелал успешного окончания университета и пообещал за это большой подарок. Я надела ему на шею свой большой православный крест с надписью «Спаси и сохрани», и мы расстались – расстались навсегда. Домой он не вернулся. Нас разлучила война.

А 14 июня 1941 г. из Резекне депортировали в Сибирь моих родителей. Я потеряла всех и все. Родительский дом был национализирован, его занял потом горком партии. Все вещи были разворованы, кем-то присвоены. Позже нашу с Петровым квартиру в Риге в мое отсутствие заняли работники НКВД, присвоив все вещи и призы мужа.

После войны начались мои мучительные долгие поиски сведений о судьбе мужа. Каких только слухов и предположений не было! Наконец на один из запросов мне сообщили, что Петров В.М. был арестован в августе 1942 г., осужден на 10 лет и скончался, отбывая наказание. Вот и все, что мне удалось узнать. На получение дальнейших сведений ушли десятки лет.

Собран целый архив моих запросов, заявлений и ответов на них. Некоторые из них напоминают анекдоты. Где только и от каких только болезней не умирал мой муж одновременно. И в Ухте он был, и в Воркуте, и в пермских лагерях, и в Котласе. Карта «архипелага ГУЛАГ» мною изучена досконально. Ни в одном из указанных лагерей следов пребывания мужа я не нашла. По-видимому, я им в Москве изрядно надоела, так как на очередной мой запрос ответили, что сведениями о Петрове не обладают. Дело его за давностью лет уничтожено!!! Это вызвало во мне озлобление и желание продолжать поиски. Лишь в марте 1990 г. я узнала, что в 1989 г. московским издательством «Юридическая литература» выпущена книга доктора искусствоведческих наук Мирека Альфреда Мартиновича «Записки заключенного». В ней упоминается имя гроссмейстера Петрова, с которым Мирек сидел в одной камере на Лубянке в 1942 г. Это известие, несмотря на то что прошло 50 лет, взволновало меня до глубины души. Я разыскала Мирека, он навестил меня в Риге, и вот что я от него узнала.

Лубянка – это своего рода «отборный пункт» очередного «улова», где происходила сортировка «преступников» и первое знакомство со следователем, где люди сразу погружались во мрак неведения, где начинался путь страданий. В камеру на Лубянке Петрова ввели в начале сентября 1942 г. Он вошел довольно спокойно, был организован, хорошо одет, по-спортивному подтянут, выглядел молодым, красивым, крепким. Войдя, коротко представился: «Петров Владимир Михайлович, рижанин, шахматист». С собой у него ничего не было – ни пальто, ни теплых вещей, ни традиционного узелка, который обычно брали с собой арестованные. Один из обитателей камеры живо им заинтересовался. Представившись инженером и страстным любителем шахмат, предложил сыграть партию, на что гроссмейстер не колеблясь согласился.

На нары была положена доска, оказавшаяся у любителя, расставлены фигуры, недостающие заменены условными. Наблюдавшие за игрой обратили внимание, что партнер Петрова (ходили слухи, что он провокатор) задавал ему всевозможные вопросы, порой каверзные, на которые гроссмейстер затруднялся ответить. Возможно, у него пытались что-то выведать. Было сыграно три-четыре партии, которые Петров, конечно, выиграл.

Играл он чисто механически, был рассеян, видно было, что мысли его далеко. После игры, заняв на нарах свободное место, он больше не проронил ни слова, на вопросы не отвечал. В камере было очень душно, за окном поздний вечер. Арестованные готовились ко сну. Вдруг раздалось бряцание ключей, дверь со скрипом отворилась, и Петрова вызвали на первый допрос.

Вернулся он через несколько часов усталый, очень подавленный, ни на один вопрос не отвечал, лежал, заложив руки за голову и нахмурив брови. Затем допросы стали повторяться каждый день, обычно вечером, длились очень долго. Возвращался Петров под утро, был поникший, посеревший, постаревший, с синяками под глазами. К тому же его мучил голод. Из-за поздних и длительных допросов он оставался без еды, хотя та и состояла только из миски каши и кипятка. Передач он не получал. После одного допроса Петров стал рассказывать соседу по нарам о себе, о Риге, о жене и дочурке. Очень горевал, что их фотографию у него отобрали при аресте. Рассказывал о своих международных турнирах и о последних в СССР – в Москве, в Поволжье, в Свердловске и других городах. Мирек не помнил, где Петрова арестовали – кажется, в Поволжье. За что его арестовали, Петров никак не мог понять. В начале считал, что это просто недоразумение. Но потом эта уверенность исчезла. Его возмущали нелепость обвинений и повышенный интерес следователя к его участию в олимпиаде в Буэнос-Айресе в 1939 г. «С кем из иностранцев я там встречался, что говорил, какие поручения от них там получал? Шпионом, что ли, хотят сделать, идиоты! – негодуя, выкрикивал Петров. – Да я с иностранцами всю жизнь встречался за шахматной доской!»