Валерий Чумаков - Вернер фон Сименс. Личные воспоминания. Как изобретения создают бизнес

Когда некоторое время спустя вся наша несколько приободрившаяся и приведшая себя более-менее в порядок корабельная компания собралась на палубе, обсуждая ужасы и чудеса происшедшего, французские офицеры заявили, что самым большим чудом можно считать полное отсутствие криков единственной нашей дамы во все время страшного катаклизма. Им было сложно понять, что истинное английское хладнокровие, какое, несомненно, присутствовало у моей невестки, только росло по мере увеличения опасности.

Как мы поняли позже, смерч, который мы видели по выходе из Альмерии, пройдя сначала на восток, к испанскому берегу, вскоре повернул к Африке и на пути встретил наш корабль. Как удалось нашему суденышку, совершенно не готовому к такой передряге, выйти из нее целым, для меня до сих пор остается загадкой. После того как смерч миновал нас, море еще некоторое время пребывало в сильном волнении и все вокруг, насколько хватало взора, было покрыто пенными гребнями волн. Но дальше природа наградила нас: мы увидели явление, красоту и величие которого вряд ли сможет вообразить даже самая смелая фантазия. Все море вокруг заиграло и засветилось удивительным темно-красным светом. Оно уже походило не столько на море, сколько на разлитый расплавленный металл, покрытый сверкающими хлопьями пены. Излучаемый водой свет был так ярок, что освещал все предметы вокруг, можно было читать книгу, напечатанную самым мелким шрифтом. Зрелище это было одновременно и захватывающе-ужасным, и волнующе-прекрасным, и оно до сих пор, хотя прошло уже более четверти века, отчетливо стоит перед глазами. Причиной было то, что мы попали в область, густо населенную флюоресцирующими организмами. Наполненный мною тогда морской водой стакан начинал ярко светиться в темноте, стоило лишь сильно его потрясти. Пронесшийся смерч пробудил всех живших тут микроскопических созданий, некоторых из коих можно было, впрочем, разглядеть невооруженным глазом, и они, засияв от испуга, устроили для нас незабываемое представление с дивным видом пылающего моря.

В Оране, куда корабль, теперь уже без помех и приключений, пришел через несколько часов, перед нами встал вопрос: что делать дальше? После проведенной переоценки оказалось, что кабеля, если его укладывать с наименьшими потерями и как можно более прямо, что было сложно, учитывая неровности морского дна, до Картахены должно хватить. Мой брат после стольких случившихся с нами чудесных избавлений осмелел и требовал продолжения работ с теми силами, материалами и оборудованием, которые у нас были. Я же был против, поскольку потерял веру в барабан, корабль и все с ними связанное. Наконец мы пришли к компромиссу. Кабель решено было вынести наверх, намотать на конус и провести укладку старым способом, с помощью динамометра.

После того как утомительные работы по перемотке были завершены, а роковой барабан – демонтирован, мы предприняли вторую попытку. Погода стояла великолепная, и процесс кабелеукладки шел без каких-либо затруднений. Правда, море оказалось глубже, чем указывалось во французских морских картах, и нам пришлось довести нагрузку на динамометре до критической величины, дабы кабель ложился как можно ровнее. Его расход я контролировал с помощью электрического регистратора, который меня никогда раньше не подводил. Дела шли хорошо и мы уже видели вдали высокие берега у Картахены, как вдруг регистратор отказался работать. Как потом выяснилось, его винт запутался в водорослях. По моим последним расчетам выходило, что у нас после укладки должен еще остаться некоторый запас. Поэтому, подойдя к брату, я предложил несколько разгрузить динамометр, чтобы уберечься от возможного повреждения кабеля. Он был очень доволен моим предложением и уже хотел показать, что даже при небольшом сдерживании кабель будет ложиться ровно и спокойно, как вдруг он совершенно тихо и спокойно оборвался. Тормозное колесо моментально встало, оборвавшийся конец исчез в глубине, а вместе с ним исчезла и значительная часть нашего капитала, так как мы прокладывали кабель за свой счет. Но еще более нас удручало, что мы потерпели фиаско как техники. Результаты месячного, полного проблем и опасностей труда, и не только нашего, но и множества помогавших нам в прокладке этого кабеля людей, в один момент оказались уничтоженными. И все из-за нескольких сгнивших пеньковых ниток. Кроме того, весьма неприятно было стать объектом сочувствия всей нашей корабельной компании. Наше безрассудство было наказано самым суровым образом.

Спустя несколько часов после потери кабеля мы высадились в порту Картахены. Целый месяц до того мы жили, не получая никаких новостей из Европы. Даже в Альмерии из-за краткости визита мы успели узнать лишь, что началась новая война с датчанами за герцогство Шлезвиг-Гольштейн. В гостинице Картахены мы нашли английские и французские газеты, откуда узнали всю информацию о политических событиях, потрясавших наше отечество в последнее время. В статьях, рассказывавших о Германии, произошла большая перемена в сравнении с тем, что писалось во времена войны и поражения Дании, у которой Англия была главным покровителем. Мы привыкли к похвалам, которые воздавала печать немецкой науке, музыке, немецким песням, и состраданию, высказывавшемуся по отношению к добродушным, мечтательным и крайне непрактичным немцам. Теперь же они изображались как едва ли не самые кровожадные, злобные и воинственные существа на земле, только и думающие о том, как присвоить себе чужие территории. Признаюсь, что эти пассажи не только не раздражали меня, но даже доставляли искреннее удовольствие. Гордость за себя и за Германию с прочтением каждой подобной статьи у меня только росла. Слишком уж долго немцы были для мировой истории пассивным материалом. Теперь же из статей в «Таймс» было ясно видно, что они начали выбирать свой курс, следуя собственной воле, и тем самым возбуждали гнев тех, кто ранее оставлял право на такой выбор лишь за собой.

Во время кабелеукладочных работ я много общался с англичанами и французами и с болью убеждался в том, насколько низко они ставят немецкую нацию в сравнении с другими народами. Наши длинные политические споры в основном вращались вокруг вопроса, способны ли немцы на образование собственного независимого национального государства и имеют ли они на это право. «Ну, чего же хотят немцы?» – спросил у меня пользовавшийся большим уважением в обществе генеральный директор французского телеграфа и бывший товарищ императора Наполеона по изгнанию М. де Вужи в конце большого разговора о возрождении германского национализма после франко-австрийской войны. «Объединенной германской империи», – ответил я не задумываясь. «И вы думаете, – возразил он, – Франция согласится, чтобы соседом у нее было единое государство со значительно большей численностью населения?» – «Нет, – ответил я. – Мы убеждены в том, что нам придется отстаивать наше право на единство вопреки давлению Франции, которая, конечно, будет всячески мешать». – «И как ваша объединенная Германия будет с нами бороться? – вновь спросил он. – Ведь с нами против Пруссии будут выступать и Бавария, и Вюртемберг [151], и вся Южная Германия». – «Так было раньше, но сейчас все будет иначе, – возразил я. – Первый же пушечный выстрел со стороны Франции объединит Германию, поэтому у нас нет сейчас страха перед вашим наступлением. Более того, мы с нетерпением его ждем». Слушая меня, господин де Вужи качал головой и, вероятно, думал о том, что ящик Пандоры с национальными вопросами, открытый Наполеоном во время войны в союзе с Италией против Австрии, может в конечном счете обернуться против Франции. Три года спустя, когда всех волновал вопрос о присоединении Лауэнбурга [152]к Пруссии, я нанес ему визит в Париже. Вспомнив наши политические споры, он крикнул мне, как только я вошел к нему: «Eh bien, Monsieur, vous voulez manger le Lauenbourg?» – «Oui, Monsieur, – ответил я, – et j'espere que l'appetit viendra en mangeant!» [153]Я оказался прав: аппетит действительно усилился, мало того, он получил достойное удовлетворение. Наверное, де Вужи вспоминал мои пророчества, когда вместе с императором отступал под натиском вошедших во Францию немецких войск. Первый французский пушечный выстрел и правда сделал Германию единой.