Маргарет Макмиллан - Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую

Когда Бюлов увидел текст договора, чувства, которые он испытал, были крайне далеки от восторга. Его раздражало, что Вильгельм начал действовать, не поставив его в известность, – впрочем, кайзер поступал так даже слишком часто. Кроме того, Бюлов забеспокоился, заметив, что император внес в проект договора исправление, ограничив его действие одной лишь Европой. Одним из важных преимуществ России как союзника было то, что она могла потенциально угрожать Индии и таким образом удерживать Британию от опрометчивых шагов в других местах. Посоветовавшись со своими коллегами из министерства иностранных дел, которые полностью согласились с ним, Бюлов подал прошение об отставке – возможно, не вполне искренне, а чтобы преподать своему господину урок [526] Lerman, The Chancellor as Courtier , 128– 30. . Фантазии кайзера разлетелись на куски, и то же самое произошло с его самообладанием. «Столкнуться с таким обращением со стороны лучшего и самого доверенного друга, что у меня были, – сетовал он в эмоциональном письме Бюлову, – да еще и безо всякой на то причины… Это нанесло мне настолько ужасный удар, что я теперь полностью разбит и опасаюсь в дальнейшем серьезных проблем с нервной системой» [527] Bülow, Memoirs of Prince von Bulow , т. I, 161. . Реакция русского министра иностранных дел Ламздорфа была менее эмоциональной, но столь же осуждающей. Он вежливо указал царю, что Вильгельм злоупотребил его доверием, и добавил, что заключенное соглашение несовместимо с обязательствами России по отношению к Франции. В октябре того же года Николай написал Вильгельму, что договор нуждается в одобрении со стороны французов. Поскольку подобное было заведомо невозможно, то соглашение в Бьоркё было фактически признано ничтожным.

Когда летом 1907 г. оба императора снова встретились на своих яхтах, то и Бюлов (который милостиво удовлетворил просьбу Вильгельма остаться на своем посту), и новый российский министр иностранных дел Александр Извольский присутствовали на борту. Встреча прошла без затруднений, если не считать неудачной импровизированной речи кайзера, в которой он хвастался своим могучим флотом и выражал надежду, что и царь вскоре построит новый вместо погибшего. В разговоре со своими германскими коллегами один русский офицер с горечью заметил: «Для полноты картины не хватает только пощечины» [528] Hopman, Das ereignisreiche Leben , 144. . События в Бьоркё были последним значимым эпизодом в истории «личной дипломатии» двух монархов, которая была совершенно нормальным явлением по меркам XIX в., но в XX уже стала анахронизмом из-за все возрастающей сложности управления современными государствами, где у чиновников оказалось больше власти, чем у абсолютных монархов. Неприятным следствием этой коллизии стало то, что официальные круги и все общество в России теперь с куда большим подозрением относились к немцам и лично к Вильгельму. Правительство обнаружило, что его возможности по части урегулирования отношений с западным соседом теперь серьезно ограничены. Английский дипломат так сообщал о беседе, которую он вел с царем в 1908 г.: «Император признал, что с точки зрения российско-германских отношений свобода прессы принесла ему существенные затруднения, поскольку теперь любой приключившийся даже в самой отдаленной провинции несчастный случай – будь то землетрясение или ураган – немедленно ставился в вину Германии, и последняя недавно жаловалась ему и российскому правительству на недружественный тон русской печати» [529] Lieven, Nicholas II , 192. .

В начале 1906 г. Витте, прежде склонявшийся на сторону Германии, до некоторой степени изменил свою позицию, что, вероятно, было связано с инцидентом в Бьоркё. Министр сообщил в британское посольство, что на данном критическом этапе своей истории Россия как никогда нуждается в расположении и поддержке со стороны великой и свободной державы. Такая перемена стала возможна и потому, что Британия была крупным источником потенциальных кредитов, в которых Россия так отчаянно нуждалась. Витте полагал, что если бы англичане смогли предоставить зримые доказательства своей дружбы, то за этим вскоре последовало бы и всестороннее сближение двух стран [530] BD, т. IV, 205, 219–20. . Переговоры о выделении средств действительно велись – их источником должен был стать банк Barings, действовавший при поддержке министерства иностранных дел, – но политическая нестабильность в обеих странах помешала закончить их раньше весны 1906 г. [531] Neilson, Britain and the Last Tsar , 102–3. Под давлением со стороны Витте граф Ламздорф согласился приступить к переговорам по ситуации в Персии и Афганистане. Дело двигалось медленно, так как Ламздорф не проявлял никакого энтузиазма, а правительства обеих стран были поглощены марокканским кризисом, который грозил вызвать в Европе крупный конфликт.

К весне 1906 г. обстановка на дипломатическом фронте стала более благоприятной. Витте отправили в отставку, а Ламздорф сам попросил царя освободить его от должности, поскольку не желал иметь дела с Государственной думой. В разговоре с Таубе он сказал: «Ждите-ка, чтобы я унизился до разговора с этими людьми» [532] Taube, La Politique russe d'avantguerre , 90. . Новый премьер-министр Столыпин был куда более открыт для обсуждения разрядки в отношениях с англичанами – как из-за слабости России в целом, так и потому, что Британия сумела успешно потеснить Россию на ее восточных и южных границах, возобновив в 1905 г. свой договор с Японией, подписав конвенцию с правительством Тибета и агрессивно проникая в Персию. Преемник Ламздорфа Извольский был в еще большей мере убежден, что российские коренные интересы лежат в Европе, а ключом к восстановлению статуса великой державы является поддержание союза с Францией и поиск взаимопонимания с Британией. Оба министра также соглашались с тем, что после 1906 г. изменения в русской внутренней политике требуют привлечения к внешнеполитическим делам как Думы, так и общественного мнения.

Незадолго до вступления в должность у Извольского была длительная дискуссия с Таубе. Цель Извольского, по его словам, состояла в том, чтобы поставить отношения с Японией на прочную и дружественную основу и «ликвидировать то дурное наследство, которое граф Ламздорф оставил мне в Азии». Затем, продолжал он, «Россия сможет снова, после стольких лет, повернуться лицом к Европе, где она прежде забросила свои традиционные и исторические интересы, купаясь в эфемерных фантазиях о Дальнем Востоке, за которые нам пришлось так дорого заплатить» [533] Там же, 101. . Извольский принадлежал к числу тех русских, которые воспринимали Европу как элитный клуб, членства в котором они желали более всего на свете. Оставив свой пост в 1911 г., он сказал, что политика сближения с Францией и Британией была, «возможно, менее надежной, но более подобающей истории России и ее величию» [534] Soroka, «Debating Russia's Choice», 15. . Он был более азартным игроком, чем Столыпин, но также, к несчастью для российской внешней политики, был склонен терять хладнокровие в самые неподходящие для этого моменты.