Жан Кокто - Эссеистика

Когда мы кончаемся совсем, она торжествует победу. Тут уж она выходит и запирает нас на ключ.

Легкомыслие преступно тем, что имитирует легкость — например, легкость прекрасного мартовского утра в горах. Оно приводит к беспорядку, неприглядность которого глазу невидима, и потому такой беспорядок хуже, чем любой другой беспорядок, пагубно действующий на размеренное функционирование организма (например, экзема) зуд, вызываемый в оболочке человеческого разума каким-нибудь сумасбродом, злополучным фантазером, которого легко пугают с поэтом, почти приятен.

Если вы заглянете в энциклопедию Ларусс, то прочтете, что Рембо называли поэтом-фантазером, а это в некотором роде плеоназм, допущенный автором словарной статьи. В большинстве случаев поэт — непременно фантазер, если только подозрительного свойства лиризм или псевдосерьезность не создадут ему признание, равнозначное его пошлости.

Легкомыслие есть не что иное, как недостаток героизма, нежелание подвергать себя риску. Это бегство, которое путают с танцем; медлительность, которую принимают за стремительность; тяжеловесность, внешне схожая с той легкостью, о которой я говорю и которая является свойством только глубоких душ.

Случается, что обстоятельства (к примеру, каторга — для Оскара Уайльда) открывают преступнику глаза на его преступление и заставляют раскаяться. Тогда он начинает сознавать, что «все, что понятно — хорошо, а что непонятно — плохо», но сознает он это только потому, что его принуждает к этому дискомфорт. То же самое значило для Паскаля происшествие с лошадьми и каретой {78} 78 Происшествие Паскаля с лошадьми и каретой. — В 1653 году, когда Паскаль проезжал через парижский мост Нейи, лошади понесли и свалились в воду. По счастливому стечению обстоятельств постромки оборвались, и карета удержалась на самом краю. Паскаль чудом остался жив. . Нельзя не ужаснуться душе с такой закваской, влюбленной в себя и в жизнь до такой степени, что придает огромное значение спасению от смерти [21] Я знаю, что очень важно, в умиротворении отходишь или нет. В этой связи мне очень нравится следующая история. На ужине у Стравинского его сын Федор рассказал нам, как в Нью-Йорке, на званом обеде приверженцев вольнодумства, один из гостей умер, понося Деву Марию. «Повезло же ему, — сказал Стравинский, — прямиком на небеса пошел». «Почему?» — удивился сын. «Да потому, что со стыда помер», — ответил Стравинский. .

Я обвиняю в легкомыслии всякого, кто пытается решить проблемы местного значения, не видя в них ничего смешного, а ведь именно смешное может заставить человека думать и направляет его усилия в сторону мира, а не, скажем, в сторону войны. Потому что этот опасный человек мало того, что преступно легкомыслен; его действия объяснимы только личной заинтересованностью в материальной выгоде или в славе. Патриотизм не может быть ему оправданием, потому что больше благородства в том, чтобы не быть популярным среди широких масс, позволяющих себя дурачить, чем дурачить их, ссылаясь на великие идеи.

Легкомыслие предосудительно уже тогда, когда оно действует поверхностно — на этом уровне существуют очаровательно несерьезные герои (в числе прочих некоторые персонажи Стендаля), которых легкомыслие порочит; но оно становится поистине чудовищным, когда разрастается до драмы и, нехитрым шармом опутывая всякий ленивый ум, увлекает мир в ту область, где истинная серьезность кажется ребячеством и где хозяйничают взрослые.

Тогда у нас опускаются руки, мы поддаемся упоению катастроф, писанины и словопрений, кровавых преступлений и судебных процессов, разрухи и смертоносных игрушек — и в конце концов страшное человеческое легкомыслие вновь становится собой: оно стоит ошалевшее, остолбеневшее, посреди безобразия, какое чинят только в детстве, когда в картинах протыкают дырки, гипсовым головам подрисовывают усы, бросают в огонь кошек и сталкивают на пол аквариум с красными рыбками.

Правда, легкомыслие быстро оправляется и ни за что не желает признавать себя виновным. Это напоминает домочадцев, которые ругаются между собой, в то время как чужие люди выносят из гостиной мебель: они настолько поглощены взаимными претензиями, что даже не замечают, как один за другим исчезают предметы их обстановки, и с удивлением потом обнаруживают, что даже сесть уже не на что.

Что для меня действительно важно, так это личность, про которую каждый заранее скажет, что она мне понравится, потому что она одарена фантазией. Фантазия и легкомыслие, повторяю, связаны между собой. Фантазер, лишенный оригинальности, оригинальничает тем, что досаждает вам отсутствием последовательности в своих поступках. Он желает удивить. Он раздражает. Себя он считает чудом. И не передвигает ни одной фигуры, участвующей в игре. Он лишь путает фишки домино и карты, ставит шахматные фигуры так, как они стоять не могут, и добивается одного: изумляет участников игры. Более заносчивый чем денди, он глумится над временем, местом, приличиями, но никогда, ломая линию, он не выстраивает новую. Он ликует, сражает нас своим превосходством пьяницы и, с высот этого превосходства, презирает наше смущение, принимая его за конформизм.

Я знавал фантазеров, для которых фантазия была органична и которые из-за нее погибли. Я чувствовал в них некое безвредное помешательство, опасное только для них и для их друзей. Какое бы уважение мы ни питали к людям, себя не щадящим нам все равно от этого не по себе. Потому что эти фантазеры, как правило, мифоманы, и зачастую им нужно не наше внимание, а наше сердце. Если они достигают своей цели, значит, никакие они не ветреники и не фантазеры, а просто стараются таковыми казаться — в том случае, когда им не удается нас убедить или когда по простоте душевной они стараются выглядеть необыкновенными, или же стремятся занять какое-то место в нашей жизни и корят себя за бесцеремонность. Угрызения совести подталкивают их к бегству, к внезапным исчезновениям, к наложению на себя наказаний, порой ужасных.

Они живут в своем мире, и контакт с ними затруднен, поэтому малейшее наше слово, малейшее движение (которым мы сами не придаем никакого значения) могут породить в них такие неожиданные завихрения, что дело того гляди дойдет до самоубийства.

Следовательно, надо избегать их с самого начала, какие бы чары они ни распространяли на этот мир, где так мало огня, — ведь именно поэтому их огонь так нас притягивает.

Я не всегда соблюдал должную осторожность. Она казалась мне чем-то недостойным, сродни комфорту, в котором я себе отказывал. Мне неловко было захлопывать дверь перед носом незваного гостя. Я открывал ее и не смел потом вести себя иначе, стыдясь показаться малодушным. И вот что хуже всего. Я не только не умел предугадать последствий моей слабости, дурно влиявшей на моих близких и на мои творения, так я еще нарочно игнорировал ловушки и прыгал в них обеими ногами. Значит, мной руководила скорее гордыня, нежели природное великодушие. Каюсь, грешен.