Элен Драйзер - Моя жизнь с Драйзером

В январе 1932 г. Тедди получил письмо от Джуг (миссис Драйзер), на которое ответил из «Ироки», продиктовав мне ответ.

Поскольку оно непосредственно касается моего повествования, я частично процитирую его:

Дорогая Джуг!

…Когда мы расстались в 1909 году, это произошло потому что мы не сошлись характерами… А раз наше общение прекратилось, тем самым было полностью прекращено и состояние брака.

Вы не были больше моей женой в любом смысле этого слова и теперь не являетесь ею… Тем не менее, на протяжении долгих лет вы упорно настаивали на сохранении за вами фамилии, которая ни в глазах широкой публики, ни в глазах любого мыслящего человека в действительности больше не принадлежит вам… В настоящее время, как вы знаете – если вы искренне хотите смотреть в лицо фактам,- брак и развод резко отличаются от того, чем они были двадцать три года назад. И я вполне убежден, что скоро наступит время, когда жизнь порознь по мотивам несходства характеров в течение длительного периода будет означать развод, то есть свободу, которую вы отказывались предоставить мне вопреки вашему устному согласию сделать это…

В момент нашего расставания… как вы знаете, я отдал вам абсолютно все, что имел. Себе я оставил только то, что мог заработать своим пером,- в среднем от 125 до 150 долларов в месяц. И все же, несмотря на это, когда в 1914 или 1915 году наступило такое время, что я не смог продолжать выплачивать вам еженедельное пособие, вы пытались силой заставить меня сделать то, что я не мог сделать. Только после того, как я показал представительнице суда по вопросам семейных отношений (она пришла ко мне от вашего имени с целью привлечь меня к ответственности) письмо, которое вы сами мне писали, где вы признавали все, что я для вас сделал,- ваш иск был признан недействительным. Ибо сама представительница суда заявила, что ваши тогдашние требования, учитывая то, что вы уже получили от меня, были возмутительны. Я до сих пор храню это письмо…

Необходимость платить вам деньги по нашему второму соглашению (200 долларов ежемесячно, начиная с 1927 года) представляла для меня тяжелое бремя… За тот период времени, когда вы получали от меня эти деньги – тем более, что сами вы тогда работали и вам приходилось заботиться только о себе,- вы имели полную возможность создать себе необходимое обеспечение на будущее. Кроме того, вы никогда не шли мне навстречу ни в том, чтобы прекратить публичные выпады против меня, ни в том, чтобы выполнить ваше обещание дать мне развод.

Я считаю соглашение между нами точно сформулированным и окончательным.

Однажды вечером Тедди позвонил мне в «Ироки». Его голос звучал нервно и напряженно. Он сказал, что не знает, что предпринять, но дальше так продолжаться не может.

На следующее утро я приехала в мастерскую Драйзера в отеле «Ансония». Он сидел за своим столом, переделанным из рояля палисандрового дерева. Мы обсудили с ним многие вопросы, в частности вопрос о том, что ему необходимо еще больше сократить свои расходы. Он предполагал отказаться от номера в «Ансонии» и вести всю свою работу в «Ироки». «Трагическая Америка» не принесла большого дохода, и он хотел теперь закончить «Стоика», третий том своей «Трилогии желания». Он говорил, однако, что должен вести большую, активную работу как сторонник социальных преобразований и дела свободы, что это связано с митингами и требовало его личного присутствия то в одном, то в другом месте. И его беспокоило, как пойдет эта работа, если его не будет в городе в нужный момент.

Он говорил, что его работа составляет для него самое главное, и все, что так или иначе мешает ей, должно беспощадно устраняться из его жизни.

В течение следующих недель Тедди проводил много времени в «Ироки». Приехала мисс Лайт, чтобы привести в порядок его справочную библиотеку. Художник Хьюберт Девис, которого он очень любил, нарисовал несколько цветных панно для нашей новой столовой, в то время еще только строившейся.

Депрессия наложила свою печать на все и на всех, и Соединенные Штаты в целом, казалось, находились в состоянии сонной болезни. Всякая деятельность была парализована, и люди резко сокращали свои расходы. Повсюду на окраинах больших городов, включая Нью-Йорк, возникали так называемые «гувервилли» – голодные лагери, где удрученные нищетой люди были вынуждены ютиться в жалких лачугах, наспех сколоченных из больших упаковочных деревянных ящиков и обрезков железа. Ветераны войны организовали поход в Вашингтон с требованием выплаты пособия и подверглись обстрелу со стороны войск и полиции.

Драйзер принимал все более активное участие в движении сторонников социальных преобразований, и, наконец, его уговорили выступить публично в ряде мест. Ему было что сказать, он хотел говорить, и его желание нашло себе выход.

Я помню, как впервые ему пришлось говорить на официальном собрании, где он рассчитывал на небольшую аудиторию и предполагал, что его выступление будет носить неофициальный характер. Когда дверь открылась и Драйзер появился в зале, он вдруг увидел вокруг множество людей, с нетерпением ожидавших его появления. Зал, вмещавший свыше 400 человек, был битком набит. Сидя вместе с Мэртл среди публики, я беспокоилась, какое впечатление произведет на Драйзера многолюдная аудитория. Когда он поднялся на трибуну, я почувствовала в нем прежнюю знакомую нервозность, появлявшуюся всегда, когда ему приходилось выступать. Но на этот раз я была поистине изумлена, увидев, как быстро он (после того как его представили аудитории) не только справился со своим волнением, но и сумел найти своеобразную обаятельную манеру держать себя, которая с тех пор всегда сопутствовала его публичным выступлениям. Аудитория была заинтересована, живо и сочувственно реагировала, и Драйзер сразу почувствовал ее электризующее воздействие. Он быстро овладел вниманием своих слушателей, заставляя их то смеяться, то становиться серьезными.

Когда выступление кончилось и он ответил на вопросы, заданные ему, я сказала:

– Ведь ты совсем не волновался. Ты можешь выступать где угодно.

– Да,- ответил он,- теперь я могу выступать где угодно, перед любой большой аудиторией. Но напрасно ты думаешь, что я не волновался. Вначале меня трясло как в лихорадке. Но когда я поднялся на трибуну и понял, что неизбежно должен встретиться с аудиторией, всегдашняя застенчивость вдруг исчезла и, я убежден, никогда больше не вернется ко мне. С ней покончено.

Так оно и было, и с тех пор Драйзер стал часто выступать перед публикой.

Некоторые члены коммунистической партии в этот период часто приезжали в «Ироки». Шли горячие споры, длившиеся часами, а потом Драйзер неизменно рассказывал мне о них. Он искренне уважал Уильяма 3. Фостера и всегда называл его «своего рода святым», ввиду многочисленных жертв, которые тот принес ради избранной им цели. Что касалось его самого, то Драйзер говорил, что он не вступит никогда ни в какую партию, полагая, что его влияние в области социальных преобразований будет более эффективным, если он сможет по-прежнему свободно высказываться по любому предмету.