Леонид Емельянов - Под прицелом войны

Однажды зимним днем, часа в три, видим, едут четыре подводы немцев. А перед этим в деревне расположился обоз партизан. Сами в домах, а во дворах – их лошади. И представь теперь наше состояние. Что будет с нами, если произойдет бой?!

Нашу хату немцы уже проехали, а в соседней были партизаны. И надо же, что кто-то из них с характерным южноазиатским лицом вышел в этот момент искать сапожника, чтобы починить износившуюся обувь. Увидел немцев – и в сарай. Немцы за ним. Подожгли соломенную крышу, а сами залегли и ждут, когда он выскочит из огня. Мы смотрим в окно, и все это у нас перед глазами. «Ой, боже мой, боже мой!..» – невольно произносит при этом Николай Федорович, которому и теперь болезненно вспоминать увиденное в далеком детстве.

И партизан выскакивает из пылающего сарая и бежит прямо на пулемет. Немец кричит: «Hende Hoch!» А он выхватывает гранату, выдергивает чеку и замахивается для броска. В момент, когда отведенная кисть оказывается на уровне виска, раздается очередь, и граната взрывается прямо в воздухе, не успев полететь в цель…

Взрывом ему оторвало руку и голову. Немцы уехали, никого больше не трогая. Это были обычные полевые солдаты – не каратели, следовавшие через деревню проездом. Погибшего приказали не хоронить. Как только они скрылись из глаз, возле него собрались партизаны, построились в ряд и что-то говорили. Я разобрал только два слова: «Прощай, товарищ!» После этой прощальной церемонии партизаны расселись по саням и тоже уехали. Тело не стали хоронить, чтобы, наверное, не навлечь гнев оккупантов на ни в чем не повинных селян.

А назавтра нагрянуло подразделение СС. Часть из них оцепили деревню, а другие стали ходить по хатам, отнимать коров и все, что мало-мальски им пригодное. У нас выгребли всю бульбу, а в семье – шестеро детей. Как прокормить? Матери пришлось ходить по деревне и просить. Увозили девчат и женщин для работ в Германии. Старосте велели труп партизана на две недели оставить на месте. Для устрашения. Нам, глазевшим в разрисованные морозом окна, действительно было страшно. Лежит он у нас на виду, обезображенный взрывом, подбегает иногда собака, хватит что-то – и прочь. Не детям такое смотреть!

Потом от трупа пошла вонь, и жители его закопали в землю. Завернули, что от него осталось, в его же шинель и в таком виде опустили в могилу.

А старика из того дома, где застали партизана, эсэсовцы увезли с собой и там долго и сильно били. Оставили на его теле большие синяки, которые были видны и после войны. Он их не раз показывал. А дочку его угнали в Германию.

Так мы вот и существовали три года. То немцы наедут, то партизаны. В школу не ходили. Как окончил я до войны пять классов, так на том и остановился.

Летом 1944-го года началось отступление немцев. Они отходили от Горок по старой почтовой дороге Варшава – Москва, которая проходит через Копысь. Шли шляхом примерно в километре от нашей деревни день и ночь сплошной колонной. Так продолжалось суток трое. К нам они заскакивали только затем, чтобы набрать воды. И уже не грабили, времени, наверное, не оставалось, потому (как мы знаем теперь) кольцо окружения в операции «Багратион» неумолимо сжималось. Но на стратегически важных военных объектах оставляли после себя пустое место. На аэродроме Кожирино, например, глубокими двухотвальными плугами перепахали взлетно-посадочную полосу. Плуги цепляли за танки. На поле остались большие рытвины. Оно стало непригодным для приема самолетов.

Тем же шляхом двигались вслед за немцами и наши – запыленные, измученные, но бодрые. Совсем не такие, как в сорок первом! Везли с собою раненых на телегах.

Наши войска сразу же приступили к восстановлению взлетно-посадочной полосы, привлекая в помощь и местное население. И поскольку деревенских парней успели забрать в армию, на засыпке ям трудились 15–16-летние девчонки. Работа над полосой еще шла, когда ее стали использовать. Это привело к трагедии. Один из самолетов не вписался в отведенное расстояние и при посадке врезался в группу девчонок. Задел их крылом. Четырех уложило насмерть и около десятка покалечило. Погибли мои одноклассницы – Рыжикова Надя и Новикова Маша. Фамилии двух других из соседней деревни за давностью лет уже не помню.

После освобождения в 1944-м году открылась в наших краях семилетка. Война еще где-то шла, уже за пределами Белоруссии, и все с нетерпением ждали победы. Но кто мог об этом сообщить? Только почтальон. И все-таки кто-то прослышал об этом важном для всех событии раньше. В школе сразу стало празднично, все вышли на улицу. Видим – бегом бежит девчонка-почтальон. Белый платок развернула перед собой, подбежала и упала в изнеможении. Только успела прошептать одно слово: «Победа!» Так хотелось поделиться долгожданной радостью.

Начался митинг. Директор стал выступать и тоже упал. Переволновался, бедняга.

Ну а после войны как? Ни хлеба, ни зерна, ничего! Выбрали женщин покрепче и отправили пешком в Шклов. За семенным зерном. Несли они его на своих плечах. Принесли, а есть-то все равно нечего. Спасало то, что была весна. Прямо в поле собирали перезимовавший картофель. С одного боку клубень беленький, а с другого – зеленый. Собирал его и я. Полведра наберешь за полдня и несешь домой. Мать вырежет ненужное, а из крахмала испечет плюшки. Это сейчас есть не хотят, а тогда – только давай. Все годилось, на что теперь и смотреть бы не стали.

Седьмой класс окончил в 1946 году и подался было в Могилевский медицинский техникум. Но не успел, прием закончился. Но тут такой же техникум открылся в Гродно. Из четырех наших только я туда и поступил. Учился вот так: днем – в аудитории, а к вечеру, отсидевшись в соседнем скверике, снова стараешься в нее проникнуть через оставленное неприкрытым окно. Чтобы в ней же и переночевать. Больше было негде. Так продолжалось недели две. Кончились сухари, и пришлось поехать домой. Ехал, естественно, без билета. На крыше поезда. И кто-то выпустил в это время очередь из пулемета по паровозу. Нас ссадили с крыши – и в НКВД. После допроса, правда, отпустили. Мать дома заявила: «Никуда больше не поедешь! Иди в школу!»

А занятия в ней уже шли целый месяц. Директор спросил: «Где документы?» Я ответил, что в Гродно, и все ему объяснил. «Ладно, посиди! – разрешил он, – пока документы не получим». Но я сразу стал хорошо учиться, и никаких бумаг уже не потребовалось.

В деревне Забродье, что в восьми километрах от нас, окончил в 1948 году девятый класс. В десятый пришло только три человека, и его не открыли. Оставался такой выбор: в Шклов (за семнадцать километров) или в Копысь (за шесть). Дорога в Копысь идет все время лесом, и я остановился на Шклове. Вставать приходилось еще ночью. Естественно, не высыпался, а тут еще проблемы с паромом – школа-то на другой стороне Днепра. Иногда пока до него докричишься, время ушло. Стал частенько опаздывать. Пришлось перевестись в Яковлевичи, в среднюю школу соседней Витебской области. Ее и окончил. Ну а потом – лесотехнический институт в Минске, аспирантура и так далее.