Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

Что нового в «Лит. Памятниках»? Когда выйдут Волошин и Белый? Выйдут ли? (Для Волошина, кстати, я писал в свое время комментарий.) Эти книги надо бы иметь в домашней библиотеке!

О других книжных новинках (за последние полгода) я вообще ничего не знаю.

Показывала ли Вам мама мою книгу, изданную в Италии?

И наконец последнее (last not least). Для меня очень важно, чтобы все друзья не забывали о Светочке и писали ей. Очень благодарен Вам, что Вы это сделали без моего напоминания. Она все время должна видеть и верить, что ее любят и не забывают, что она нужна. Я немножко за нее боюсь, хотя внешне с ней, кажется, все «благополучно». Надеюсь, это понимают многие и шлют ей весточки (тем более, что писать ей проще, чем мне)…

Если захочется еще раз написать мне – пишите. Дорога проложена.

Обнимаю Вас

P.S. Простите за почерк и перечеркивания. Причина – не дурман в голове, а поза: пишу лежа.

19 ноября 81 г.

г. Сусуман

Дорогой Борис!

Ты искренне заблуждаешься, полагая, что наша почта работает неисправно или с перебоями. Твое сентябрьское письмо я получил своевременно, а вчера пришло и твое письмо, брошенное (сужу по штемпелю) 13-го в один из ленинградских почтовых ящиков. Вот видишь: и надежно, и быстро!

На то сентябрьское твое письмо я – вопреки своему обыкновению и воспитанию – не ответил, в чем хочу перед тобой повиниться: одолела повседневная суета. На деле же письмо твое было для меня чрезвычайно важным, ибо из него я смог, наконец, хоть что-то узнать о маме. Теперь, слава Богу, ситуация изменилась, и в письмах, которые я получаю, друзья и Светочка извещают меня о мамином состоянии, да и сама мама пишет мне время от времени. Но все равно я очень за нее тревожусь. Это – моя главная забота и боль.

В остальном же моя нынешняя жизнь отличается завидным покоем: регламент, распорядок, режим. Стабильность. Никаких проблем и масса времени для раздумий, которые невозможно записать и которыми не с кем поделиться. Обдумываю и «пишу в уме» целые статьи, не говоря уже о стихах и переводах.

Стабильность эта, впрочем, граничит для меня со стагнацией. Я выпал из потока, в котором жил и двигался, и чувствую сам – остановился на месте. Это меня весьма беспокоит. За 11 месяцев ни разу не слышал иностранной речи, не прочитал ни одной иноязычной книги, не говорил сам. Ни разу не держал в руках «Книжного обозрения» и не имею представления о новинках. Что нового появилось в «Библиотеке поэта»? В «Лит. Памятниках»? И даже такое событие, как упомянутый тобой вечер Булгакова, воспринимается мной уже как отголосок далекой и изрядно забытой моей прошлой жизни. Что же будет через год? – спрашиваю я себя.

Единственное, что мне удается, – читать, хотя и урывками. В здешней библиотеке причудливый и сумбурный подбор книг. Кое-что из классики и по истории культуры, и в этой мешанине я то и дело выуживаю для себя нечто любопытное и «восполняю пробелы». Получаем мы и кое-какую периодику, «Новый мир», например, в 9-м нумере которого я не без охоты прочитал записки Натальи Ильиной – о том, как она разъезжает по Италии. Приятно читать про Италию, когда за окном барака трещит сорокоградусный колымский мороз!..

Обнимаю вас, дорогие друзья, и очень надеюсь, что наша встреча, хотя и нескорая, все же не за горами.

Сусуман, 17 февраля 82

6 ч. 15 мин. (утром)

Дорогие друзья!

Отвечаю разом на оба ваших письма (твое, Танечка, и твое – Боря). И хотя, как многие выдающиеся люди, вы писем ваших не датируете, но почтовый штемпель доверительно сообщил мне, что оба письма были опущены в городе Ленинграде 29 января с.г.

Кажется, в нашей с вами переписке наступила ясность, т. е. мы выяснили, что ничто не утрачено. Увы! Это приложимо, к сожалению, далеко не ко всем моим письмам, как и письмам ко мне.

Моя колымская жизнь течет как и прежде, ровно, однообразно, тоскливо. Главное событие – ослабление морозов, которые в декабре – январе люто свирепствовали, достигая шестидесяти и выше (в смысле – ниже!). Сейчас, последнюю неделю, температура держится где-то на тридцати, рассеялся морозный дым, два с лишним месяца висевший над Сусуманом, стало проглядывать солнце. Раз или два у нас было такое ощущение, будто дохнуло (отдаленно и совсем не заметно) весной, до которой, разумеется, еще очень далеко; месяца два, не меньше.

Мне радостно узнавать (и не только от вас), что вы навещаете маму, беседуете с ней, шутите… Именно это (Боря называет это «сочувствием», а я – «помощью») я и прошу вас делать по возможности часто. Ибо мама, ее состояние (и физическое, и нравственное) по-прежнему – основной источник моих забот и волнений, хотя все и уверяют меня, что для переживаний в настоящее время оснований нет. Возможно, и все-таки…

Сейчас я занят тем, что пытаюсь решить вопрос о мамином летнем отдыхе. Пытаюсь снять дачу в Сестрорецке (дело делается из Сусумана через Москву); не знаю, что получится (получится ли). Я говорил Светлане и считаю очень важным, чтобы мама – хотя бы этим летом – пожила на природе. Светочка будет около нее, а я буду здесь, на Колыме, но зато совершенно спокоен…

Сейчас, когда я пишу вам, перед глазами моими почему-то все время возникает наш родной «литературный» микрорайон: Жуковского, Некрасова, Чехова (где-то на отшибе – Короленко). Хорошо бы побродить, поговорить, почитать… Но это так, «сантименты». Через три минуты будет дана команда, и я зашагаю в свой швейный цех (скоро уже будет полгода, как я работаю «на производстве»).

И потому спешу закончить. Еще раз благодарю вас за все и желаю вашему семейству радости и блага.

22 июля 1982

Сусуман

Дорогая Танечка!

В середине июля, в самое затишье (имею в виду свою переписку с внешним миром, которая с наступлением лета – по понятным причинам – ослабла, чтобы не сказать умерла) я получил твое письмо, содержащее красочные описания вашего с Борей отдыха на туркменских песках. Выразительность твоего слога произвела на меня впечатление, и я как бы сам ощутил на себе дыхание среднеазиатских пустынь, что может быть мучительно, если находишься в Туркмении, но благодатно, если на Колыме. Лето здесь, вопреки предсказаниям моих друзей с Чукотки, оказалось в этом году худосочным, похожим на ленинградское: дождь, туман, даже снег. (Мне здесь вообще «повезло» с погодой; зима была чрезмерно холодной, а лето – пасмурное.) Хотелось бы окунуться (хотя бы на день-другой) в туркменскую жару! И еще, прочитав твое письмо, я твердо решил, что со временем, если Бог даст, я непременно съезжу в Туркмению, чтобы испытать на себе все крайности природы и климата (от –64 до +45). Все прочие крайности (так называемые «экстремальные состояния»), которые дарует нам подчас окружающая среда, мне уже известны. Осталось (для полноты опыта) лишь одно – Туркмения.