Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

Юрмих разбирал оду Ломоносова о Иове и выискивал, почему в ней бегемот и Левиафан, которых в славянской и греческой библиях нет, обозначены часто в определенном контексте. И что в Средние века ведьм жгли мало и с адвокатами, а Ренессанс внес дисгармонию и отсутствие презумпции невиновности. И про Сатану тогда особенно много говорить стали. А конец сему положила философия Лейбница, и нужна была поэзия против Дьявола, чтобы его значение принизить, откликом чего ода Ломоносова прозвучала, т. к. он жил в Германии и атмосферу чувствовал. Гаррик говорил о живописи у Мандельштама, в частности, – Чурлюнисе и «черном солнце». Рома [Тименчик], который с месяц назад в Тарту по поэтике Ахматовой диссертацию защитил, с оппонентом Лидией Яковлевной [Гинзбург], – про акмеизм. Я – про фольклор у футуристов. Желающих было больше, чем времени, и регламент мешал. На обсуждение конечное осталось минут 20 – помещение отбирали, и некоторые уезжали. Организовано все было предельно хорошо, с прибалтийским сервисом.

Если успеешь, напиши.

Евгений Борисович Пастернак (1923–2012) познакомился и сблизился с Константином Азадовским во второй половине 1970-х годов, во время их совместной подготовки переписки Рильке – Цветаевой – Пастернака («Письма 1926 года»), которая в свое время воспринималась как литературная сенсация, была переведена на несколько языков, а в 1990 году полностью издана и в России.

25.10.81

Милый Константин Маркович!

Спасибо за письмо. Хорошо, что Вы не стеснены в переписке и что (судя по Вашим письмам Лидии Владимировне) окружающие Вас условия легче, чем Вы поначалу рассчитывали. Боюсь, что зима окажется трудной и долгой – климат в Восточной Сибири тяжелый.

Книжка переписки Рильке, Цветаевой и Пастернака, судя по сведениям из Всесоюзного агентства авторского права, переводится сейчас на французский, немецкий и английский языки со сроками выхода в свет где-то к осени 1982 года. Пока тут никаких затруднений не возникло, оттяжка же сроков объясняется скрупулезностью и малой работоспособностью Хеллы Зибер-Рильке, которая представляет Рильковских наследников. С ее характером Вы знакомы по длительной истории Вашей книги «Рильке и Россия», которая, как говорят в том же ВААП’е, тоже успешно выползает на свет в обеих Германиях. Заключаются, как будто, и новые контракты. Словом, насколько я знаю, тут Ваше отсутствие не сказывается.

У нас довольно много работы, т. к. в этой пятилетке запланированы издания [сочинений Б. Пастернака] в «Сов. писателе», «Гослите» и «Науке», поэтому мы живем довольно замкнуто и стремимся к сосредоточенности. Иногда это удается.

Вышел из печати Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1979 год, но до Москвы дошли пока только экземпляры, посланные по почте авторам и их друзьям. В продажу эта довольно тоненькая книжка тут еще не поступила. Надеюсь, что Вам ее из Ленинграда уже послали.

Напишите, чем можем быть полезны и как Вам живется.

Будьте терпеливы, здоровы и благополучны.

Всего Вам хорошего.

Все Вам кланяются и желают бодрости.

14.1.82 г.

Милый Константин Маркович!

Спасибо за новогоднее поздравление. Простите, что отвечаю с опозданием, но нужно было в ВААП’е справиться по интересующим Вас вопросам. О ходе издания Вашей книги в DDR они знают только, что издательство не меняло своих планов и не посылало им ничего нового. Похоже, что это не исключение и не вызывает беспокойство. Переписку Рильке, Цветаевой и Пастернака переводят еще на испанский и голландский. Профессиональные вопросы были только от французов (дополнительно к тем, о которых я Вам вскользь написал), из чего следует, что они близки к окончанию перевода и вскоре собираются приступить к изданию. Немцы и американцы живут внутриутробно, хоть и поговаривали о начале 1983 г. Вот, пожалуй, и все, что я обо всем этом узнал. В Лит. наследстве куча текущих работ, а еще более – споров и ссор. Я эту публику все меньше понимаю, хоть именно с ними, в апреле, должна была бы протекать главная часть моей работы.

Радио сообщает о морозах в Ваших краях, и мы от всей души сочувствуем Вам, частично представляя себе, каких физических и душевных сил стоит такая зимовка.

У нас невесело – 4-го января скоропостижно скончался мой дядя – Александр Леонидович Пастернак. Стараемся понемножку комментировать стихи для 2-х томного собрания, запланированного в Гослитиздате. Получается интересно, но медленно. Сдали в производство 93-й том того же Лит. Наследства, где довольно много (~ 10 п/л) нашего материала. Словом – забот хватает.

Будьте здоровы и благополучны.

Всего Вам в наступившем году хорошего.

Дружба с Евгением Борисовичем Рейном, начавшаяся в 1960-е годы, когда Константин Маркович много занимался поэтическим переводом, продолжилась и позднее – после того как Евгений Рейн перебрался в Москву. Азадовскому посвящено его стихотворение «Пушкинский Дом» («В петербургской таможне, в пустом кабинете…»).

Приводимое здесь письмо интересно еще и тем, что оно – единственное из публикуемых – не достигло адресата; оно было возвращено Азадовскому лагерной цензурой и таким образом осталось в его архиве.

Сусуман, 21 июня 82

Женюра, дорогой мой! Запоздание, с коим я отвечаю на твое письмо, имеет свои причины. Излагать их в подробностях означало бы исписать десяток, не менее, листов бумаги. Поэтому вкратце: в тот самый день, когда ты написал мне (т. е. 5 мая), я попал в штрафной изолятор, где провел ровно тридцать суток. Непосредственным поводом для водворения меня в ШИЗО был совершенный мною «акт членовредительства» – я вскрыл себе вены на левой руке. В сущности это был не столько акт членовредительства, сколько отчаянья и в какой-то мере, разумеется, протеста против той ситуации, которая создается и нагнетается вокруг меня… Действовал я в состоянии аффекта, никакого конкретного умысла у меня не было. Тем не менее, администрация колонии и магаданское Управление использовали это и «наказали» меня.

После ШИЗО я был переведен в Центральную больницу Магаданского УВД (это здесь же, в Сусумане), откуда и пишу тебе. Десять дней тому назад мне сделали небольшую, не слишком серьезную операцию на ноге, и теперь я отлеживаюсь и залечиваю все свои раны. Рука зажила, нога заживает. До 1 июля я вернусь на зону – для новых «испытаний на прочность». Мне осталось ровно полгода.

С удивлением узнал я из твоего письма о том, что в отношении меня в Москве продолжает царить «некоторое недоумение». Мне-то как раз кажется, что дело мое – кристально чистое по своей структуре, т. е. по тому вопиющему беззаконию, которое оно собой являет. Причины его коренятся в двух судебных процессах, которые предшествовали моему и в которых я был участником, свидетелем или потерпевшим: дело Равича (Мухинское училище) и дело Ткачева (сосед Светланы). Что же касается наркотика (т. е. того, как он оказался в моей квартире), то здесь вообще все шито белыми нитками. И всем, с кем я сталкиваюсь в последние полтора года, это сразу же становится ясно. Чего же тут недоумевать?!