Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

…На свидание ко мне пришел адвокат Шальман.

Евгению Самойловичу Шальману было около пятидесяти, и он был в расцвете своей адвокатской карьеры. Кроме того, он был заядлый пушкинист и мог наизусть прочитать «Евгения Онегина» от начала до конца – весь роман! Мы с ним хорошо поладили, невзирая на различный подход к предстоящему процессу. Я намеревался устраниться от дела, как только станет очевидна предвзятость суда. Он считал, что надо активно защищаться и в любом случае использовать все возможности правосудия. Он же был адвокатом – что еще он мог предложить своему подзащитному? У него не было особого доверия к советскому суду, но участие в процессе отвечало его профессиональной позиции.

Евгений Самойлович был отличным адвокатом. Он не любил советскую власть и был одним из немногих в московской адвокатуре, кто брался за политические дела. Однако предыдущий процесс, похоже, надломил его. Он защищал Юрия Федоровича Орлова и столкнулся с таким произволом, которого не мог себе представить. Дело не в том, что его ходатайства немотивированно отклонялись, судья [В.Г.] Лубенцова откровенно хамила защите, а приговор Орлову дали по максимуму – семь лет лагерей и пять лет ссылки. И даже не в том, что творилось у здания суда – тройной кордон милиции и сотрудников КГБ, проход в здание суда по специальным пропускам, провокации и задержания. Елену Георгиевну Боннэр милиционер ударил по голове, она в ответ дала ему пощечину, ее скрутили, а кинувшемуся ей на помощь Сахарову заломили руки, обоих бросили в милицейскую машину и увезли в 103-е отделение… Иру Валитову, жену Юрия Федоровича, пустили в зал суда, но при первой же попытке выйти из него во время перерыва обыскали, раздев догола в присутствии трех кагэбэшников. Все это было возмутительно и незаконно, но… обычно. Необычно было то, как обошлись с адвокатом.

«Вы представляете, – рассказывал мне на свидании Шальман, – я остался в перерыве в зале суда, а меня выволокли оттуда и заперли в какой-то комнате». Голос его дрожал, он волновался, вспоминая пережитое два месяца назад унижение. С адвокатом, профессионалом и равноправным участником процесса, обошлись как с провинившимся школьником, посаженным в темную комнату под ключ. К счастью, в комнате оказался телефон, Шальман позвонил в коллегию адвокатов, оттуда пошли звонить по инстанциям, и в конце концов Евгения Самойловича выпустили из комнаты и разрешили пройти в зал суда.

Я честно предупредил Шальмана, что откажусь от его услуг, если реальная защита будет невозможна. «Воля ваша», – ответил мне Евгений Самойлович совершенно по-пушкински.

Этот рассказ тем более интересен, поскольку по стечению обстоятельств осужденный Азадовский так и не встретился с адвокатом, который в мае 1981 года взялся за составление кассационной жалобы по его приговору. Впервые они лично встретятся только после его освобождения. Да и вообще, как можно заметить по ситуации с тем же Зилитинкевичем, адвокаты обычно хоть чем-то (или даже серьезным образом) помогают своим подзащитным, дают им сведения о происходящем; в деле Азадовского этого не было вовсе.

Е.С. Шальману дело Азадовского представлялось неординарным, и, будучи отличным профессионалом, он сразу увидел перспективы для пересмотра приговора. Позиция осужденного была близка адвокату, к тому же он выявил столько нарушений в ходе следствия и суда, что верил в возможность протеста со стороны Прокуратуры РСФСР – эта инстанция, по действовавшему законодательству, могла отменить любой вступивший в силу приговор. Именно это огромное количество нарушений и придавало Шальману уверенности. Пусть даже следствие и получило улики (обнаруженный при обыске наркотик), но следственные действия были проведены топорно и непрофессионально, «с нарушением социалистической законности», а суд подошел к рассмотрению дела односторонне и поверхностно – такова была его адвокатская позиция.

Как бы то ни было, Евгений Самойлович согласился защищать Азадовского. Договаривались с ним Зигрида Ванаг и Генриетта Яновская, которая вспоминала, что «он был любитель-пушкинист, который занимался разными научными изысканиями, вполне серьезно, и ему все хотелось с нами о Пушкине говорить. Это нас ужасно раздражало, потому что нас интересовало другое».

Но когда с Е.С. Шальманом был заключен письменный договор и он приехал в Ленинград – это было в июне 1981 года, – Азадовского аккурат перед этим отправили на этап. Была ли между этими событиями связь – неизвестно, быть может, просто совпадение.

Впоследствии, 12 октября 1981 года, Шальман все-таки направил жалобу в Прокуратуру РСФСР, но она, разумеется, была оставлена без удовлетворения. Надежда на московского адвоката померкла у друзей Азадовского ровно так же, как и надежды Лидии Владимировны на Г.М. Маркова или И.С. Зильберштейна…

Азадовский же, перемежая ночные сновидения с дневными заботами, постепенно втягивался в тюремную жизнь, и камера Крестов, какой бы она ни была, уже казалась ему более надежным убежищем, нежели любая неизвестность в его дальнейшей зэковской жизни. Дни, как известно, медленнее всего тянутся в начале и в конце срока, так что постепенно его тюремные будни обрели некую размеренность; оторопь первых недель сменилась тупой сменой суток с негаснущим тюремным солнцем – тусклой лампочкой на потолке камеры, а также бубнящим радио с гимном по утрам и дежурным объявлением перед отбоем, текст которого он скоро помнил так же точно, как и текст гимна:

Внимание, внимание! Граждане заключенные, в следственном изоляторе объявлен отбой. Категорически запрещается играть в настольные и другие игры, переговариваться, ходить по камере, закрывать свет бумагой. Администрация предупреждает, что нарушители будут строго наказаны.

Лучшее, что было в течение дня, – клетки внутреннего двора, куда на час в день выводили на прогулку, но и там был риск, что конвойная овчарка будет на тебя натравлена просто ради забавы.

Так закончился апрель, прошел май, наступил июнь… Ничего не происходило, Азадовский продолжал оставаться в Крестах и уже совершил восхождение в иерархии своей очередной камеры до личной шконки, подушки, одеяла…

Коллеги по нарам прочили ему исправительную колонию либо в Обухове, либо в Яблоневке – они находились вблизи от города и предназначались для «первоходок» с общим режимом. Азадовский и сам знал, что срок его заключения – два года, из которых полгода уже почти минули, – гарантировал, что колония будет недалеко от Ленинграда. Он ждал, но его почему-то все не отправляли и не отправляли. Каждый день он думал о том, что его положение все-таки должно измениться. Чем длительнее ожидание, тем больше рождается фантастических предположений и безосновательных надежд, обычно разбивающихся о бетонную стену Системы. Это объяснимо: людям, оказавшимся в безвыходном положении, свойственно ждать чуда и надеяться…