Юрий Федосюк - Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов

В открывшихся «Гастрономах» продавались не продукты широкого ассортимента, как сейчас, а именно товары гастрономические – деликатесы. Всё остальное продавалось в магазинах треста «Бакалея», в наши дни давно уже упраздненного. На улицах и на бульварах открылось множество кафе и закусочных; особо притягательны были молочные закусочные, где за недорогую цену и без особых очередей можно было вкусно позавтракать: меню предлагало широкий выбор всевозможных молочных продуктов плюс сардельки или сосиски, а также непременный омлет. К этому времени закрылись за ненадобностью не только коммерческие магазины, но и торгсины.

Удар продовольственному снабжению Москвы нанесла война с Финляндией. Не знаю почему, но в декабре 1939 года продукты из магазинов (кроме хлеба) исчезли начисто. В лютый мороз я бегал по нашему району в поисках продуктов, но принес только ломти лежалого, затвердевшего сыра. Было объявлено, что карточную систему не возобновят, но лучше бы возродили: перебои со снабжением в Москве были весьма ощутимы. А ведь то была маленькая война, далеко от Москвы, которая, как подчеркивали газеты, велась только силами Ленинградского военного округа. Трудно объяснить, почему же она вызвала столь ощутимые трудности со снабжением, да еще такого города, как Москва. Едва ли это было вызвано стремлением москвичей «запастись» на всякий случай; думается, что во избежание неумеренной скупки про запас торговые органы переборщили, намеренно задерживая товары на базах.

После окончания Финской войны (март 1940 года) положение выправилось, но прежнего уровня торговля не достигла. В воздухе запахло большой войной, уже бушевавшей на Западе, и это, бесспорно, заметно сократило поток из «рога изобилия»: надо было делать большие государственные запасы.

С присоединением Прибалтики в кондитерских магазинах появились эстонские и латвийские конфеты. На вкус они были много хуже наших, но красивая упаковка, красочные обертки создали им некоторую популярность, их быстро расхватывали как интересную новинку: как-никак «заграничный товар».

Из особенностей розничной торговли предвоенной Москвы напомню о торговле в разлив, наряду с хлебным квасом, брагой. Кружка этого коричневого, вкусного, немного хмельного (но меньше, чем пиво) напитка стоила 50 копеек, и мужская часть населения вкушала его весьма охотно.

Начало Великой Отечественной войны не привело к опустошению московских магазинов, снабжение оставалось нормальным – очевидно, научил урок Финской войны, В августе 1941 года ввели карточки. Их отменили только 1 января 1947 года, одновременно с проведением денежной реформы, когда ввели в обращение новые денежные знаки, они обменивались в масштабе 1 к 10 старым, то есть за старый червонец выдавали новый рубль. Разменная же монета сохраняла свою прежнюю стоимость.

Театр вошел в мою жизнь очень рано. Еще в Ленинграде, лет пяти отроду, я повидал в Мариинском театре фокинский балетный спектакль «Петрушка», «Жар-птица», «Шопениана» [36]. В «Петрушке» запомнился балаганный дед, показывавший куклы в левом углу сцены, сам Петрушка, но не русский, а в костюме Пьеро; в «Жар-птице» – витающая в пурпурной пачке балерина, освещенная ярко-красным цветом; в «Шопениане» ничего не запомнилось. На следующий день я нацарапал маминой сестре письмо о виденном, указав название тройного спектакля. В слове «Шопениана» я без всяких задних мыслей вместо «Ш» написал «Ж» (так послышалось), что послужило предметом добродушных насмешек взрослых.

В Москве театральные впечатления тоже начались с музыкальных спектаклей. Сначала «Эсмеральда» в Большом театре со знаменитой Екатериной Гельцер в заглавной роли. Особое впечатление произвело то, что на сцену она выходила с настоящей, живой козочкой. Очень тяжело было видеть бедную Эсмеральду в рубище, с распущенными волосами, когда её вели на казнь, зато увлекло зрелище горящего собора Парижской Богоматери. Феба танцевал муж Гельцер – Василий Тихомиров, красивый, прекрасно сложенный мужчина в алом трико. Обоим много аплодировали, успех постановки был велик. Однако дома у нас Гельцер не столько восхищались, сколько осуждали: выходить на сцену, изображая молоденькую девушку, в столь преклонном возрасте! Гельцер тогда было 50 лет, но она сохранила и грацию и легкость.

Слыша осудительные в её адрес разговоры, я сочинил двустишие: Гельцер душка, да старушка. Взрослым понравилось, его цитировали гостям и тем, к кому мы ходили в гости.

Затем я снова повидал ту же Гельцер в первом революционном балете – «Красном маке» Глиэра. Его поставили к десятилетию Октябрьской революции. Тут меня прежде всего поразил новый занавес театра: старый, с изображением какой-то колесницы, вокруг которой плясали вакханки и амуры, и разбросанных цветов, то есть, как сейчас понимаю, в духе французского рококо, стал использоваться только между картинами. Новый же представлял собой монтаж рекламных плакатов всякого рода торговых объединений. Он призывал подписываться на заем, пить «Ессентуки», а заодно – армянские коньяки, покупать изделия Москвошвея и посещать дорогие рестораны. Разглядывать и читать его было очень занятно, но к театральному действу он никакого отношения не имел. Новый занавес являл собой дерзкий вызов классическому театральному антуражу императорской эпохи и, разумеется, звучал диссонансом на фоне золоченых лож и малиновых штофных обоев.

Театр Ш. Омона на Большой Садовой ул.

В 1920—1930-е гг. в этом здании помещался театр В.Э. Мейерхольда.

С 1940 г. на этом месте находится Концертный зал им. П.И. Чайковского.

Рекламный занавес Большого театра. Фотография 1925 г.

Балет был ярок, динамичен. В первом действии показывался китайский порт с прибывшим советским пароходом, его капитана играл уже знакомый мне красавец Тихомиров. Советские матросы плясали «Яблочко». Танцовщица Тая-Хоа (Гельцер) влюблялась в советского капитана – представителя нового, свободного мира. Накурившись опиума в кабачке, она видела прекрасный сон: ей грезилось освобождение Китая, советский капитан, покоривший силы зла, уносил её куда-то на руках.

В послевоенной версии балета (я видел её не раз) любовная линия отсутствовала: всякие личные чувства между иностранцами и советскими гражданами по новым нормам считались недопустимыми, непозволительными. Советский капитан вызывал у юной Тая-Хоа не эротическое, а только лишь, если так можно выразиться, политическое влечение. Сам он, разумеется, оставался недоступен любовным чувствам за границей. Исчезло также курение опиума: положительной героине столь порочное занятие возбранялось. Сидя в таверне, она просто засыпала от усталости и видела фантастический сон. Соответственно этому вскоре переименовали и сам балет: вместо «Красный мак» (из мака добывается опиум) – «Красный цветок», хотя под этим цветком по-прежнему подразумевался мак, но только как символ свободы и радости.