Юрий Федосюк - Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов

Одно только смущало – птица, изображенная на занавесе. Почему она белая, а не синяя? Конечно, ни о какой чеховской «Чайке» я тогда не слыхал и был убежден, что занавес связан со спектаклем, но постановщики проявили непростительную невнимательность.

Спектакль оживил мои детские фантазии, очень хотелось верить тому, что не всё в сказке Метерлинка – выдумка: слишком скучно бы выглядел тогда белый свет. Незадолго до того мне подарили грошовый сувенир – фольговый перстенёк с цветным камушком. После спектакля, придя домой, я вообразил, что это, быть может, такой же волшебный перстень с алмазом, как и тот, который Фея подарила детям, и тайно стал крутить камушек, чтобы всё вокруг, как в «Синей птице», расцветилось звездами и я оказался бы в царстве сказки: со мной заговорил бы хлеб, а сахар дал бы отведать кусочек своего сладкого пальца. Помню мучительную раздвоенность сознания: ничего не выйдет, всё это сказка – думал я и тем не менее крутил и крутил «алмаз»: а вдруг?

Не только персонажи вроде Берленго-Бирюлины, казалось мне, обладают «говорящими именами», но и актеры-исполнители. Фею играла Елина, Свет – Еланская *– какие светлые, чарующие, наилучшим образом подходящие фамилии! Роль Хлеба исполнял артист Бутюгин – вот тут Елин или Еланский никак бы не подошли: в грузной фамилии Бутюгин мне слышалось что-то от буханки, краюхи и утюга. Ночь – Тихомирова, ведь и в самом деле ночью мир становится тихим, таинственным. Сахар – Вербицкий, белая, хрустящая фамилия. Так я распространял осмысленность, завершенность постановки на её чисто случайную сторону.

В 1939 году, когда началась Вторая мировая война, я прочитал в газете о Метерлинке, которого считал давно умершим: старый бельгиец взял клетку со своей любимой синей птицей и, отчаявшись увидеть свою родину счастливой, уехал за океан. Так пе-. чально жизнь закончила чудесную сказку о Синей птице.

Шли годы, я рос и стал воспринимать чудо театрального искусства нормально, то есть по-взрослому, Чаще всего ходил в оперу и балет, но постепенно все большее место в круге интересов начал занимать драматический театр, прежде всего МХАТ. В 1930—1940-х годах я просмотрел едва ли не все постановки этого блестящего ансамбля. На смену актерам, положившим начало театру, Станиславский и Немирович-Данченко сумели вырастить талантливое второе поколение. Его «Чайкой» явилась пьеса Булгакова «Дни Турбиных» с блистательным составом исполнителей: Хмелев, Яншин, Комиссаров, Еланская, Ершов, Прудкин, Добронравов, Станицын. Сама пьеса была написана в чеховской манере, с тонкой психологической обрисовкой каждого персонажа.

Из разговоров взрослых узнал: пьеса подвергается резкой критике слева, так как в ней положительно выведены белогвардейские офицеры – враги революции. Действительно, по-чеховски человечная обстановка дома Турбиных – последнего мирного и привлекательного островка в бушующем море гражданской войны – была подана драматургом и театром с откровенной симпатией, что в ту пору показалось неслыханной наглостью. Даже «Боже, царя храни» под ёлкой пели, и это на втором десятилетии советской власти! Поэт Безыменский писал в «Комсомольской правде», что не может понять и простить то, что МХАТ столь идиллически изображает белых офицеров в Киеве 1919 года: именно такие, как Турбин, расстреляли тогда в Киеве его родного брата-большевика. Эмоции части публики можно понять: Гражданская война была вчерашним днем страны; несмотря на умиротворяющий конец, пьеса казалась вызывающе контрреволюционной. Как если бы вскоре после Великой Отечественной войны гитлеровских офицеров показали на сцене советского театра людьми хоть и заблуждавшимися, но вполне порядочными и симпатичными.

Время давно уже остудило накал страстей, сегодня никого не оскорбляет мхатовско-булгаковская трактовка давних событий, а тогда критерии были строгими: даже бесспорно критический, сугубо сатирический «Бег» того же Булгакова не допустили на сцену как пьесу контрреволюционную. «Дни Турбиных» вскоре сняли, но через некоторое время возобновили (тогда-то только я их и увидел). Спас пьесу не кто иной, как Сталин, горячо полюбивший её и МХАТ в целом. Он нашел в пьесе «рациональное зерно», открыто заявив: «Если даже такие люди, как Турбины, поняли несокрушимость советской власти, то это лучшая агитация за нас». После этих слов критиковать пьесу стало немыслимо и критика смолкла.

Ходил анекдот: ознакомившись с рукописью пьесы, за постановку которой горячо ратовал Немирович-Данченко, Станиславский высказал ему свои опасения: «А не посадят ли нас, Владимир Иванович, за эту постановку в ГУМ?» Далекий от новой, советской терминологии основатель МХАТа спутал ГУМ с ГПУ – тогдашним КГБ.

В «ГУМ» никого не посадили, а МХАТ вскоре сменил свою репутацию изжившего себя, враждебного революции коллектива на звание лучшего советского театра, достойного преемника реалистических традиций русского театрального искусства. Блестящая инсценировка «Анны Карениной» с Тарасовой и Хмелевым в главных ролях снискали театру невиданные лавры и почести. Сорокалетие театра в 1938 году было отпраздновано с огромной помпой, на режиссеров и актеров посыпались награды, почетные звания, их торжественно принимал сам Сталин – самый авторитетный зритель и поклонник МХАТа.

За год до постановки «Анны Карениной», в 1936 году, с театром случилась неприятность: в связи с постановкой пьесы Булгакова «Мольер» появилась рецензия, охарактеризовавшая эту постановку как вредную, антихудожественную, исказившую образ великого драматурга. Пьесу тут же сняли с репертуара и запретили вовсе. Сестра недоумевала: она^была на генеральной репетиции, постановка ей показалась блистательной, а исполнитель роли Мольера Станицын, казалось, превзошел сам себя. После 1953 года пьесу разрешили, я видел её и понял, почему она не понравилась Сталину: в ней весьма прозрачно показывался конфликт между тираном-меценатом и художником. «Король-солнце» Людовик XIV играл с Мольером, как кошка с мышкой, и в конце концов доводил своего любимца, ступившего за дозволенные пределы, до трагической кончины. Лицемерный и своенравный король стопроцентно напоминал Сталина, а несчастный Мольер – Булгакова. Запрещенная за её аллегории пьеса оказалась пророческой: снова попавший в опалу Булгаков тяжело заболел и вскоре умер.

Предвоенный МХАТ вовсе не топтался на месте, повторяя свои традиционные, сугубо реалистические приемы. Так, в 1934 году Станицын осуществил постановку «Пиквикского клуба» Диккенса в модернистских, необычных для театра декорациях Вильямса. Это был яркий, жизнерадостный спектакль, проникнутый добрым юмором и глубокой человечностью. От мхатовских традиций в нем остались тончайшая выверенность каждой роли, реплики, эпизода, в остальном же то был изобилующий театральными условностями гротеск, скорей напоминающий вахтанговскую манеру.