Юрий Федосюк - Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов

…Цветных немых фильмов я не помню. Были только элементы цвета. Восторженные аплодисменты публики вызывало красное знамя, поднимаемое на фок-мачте броненосца «Потемкин» в знаменитом фильме Эйзенштейна. Здесь цвет был как бы политически необходим. Где-то читал: чтобы создать этот эффект, красную краску на знамени в целой серии кадров, притом на всех копиях фильма, наносили вручную. Иного выхода в черно-белом фильме не было.

Когда на экраны вышел первый цветной и одновременно звуковой фильм «Груня Корнакова» («Соловей-Соловушка»), звук уже стал привычным, а цвет особенного восхищения не вызвал. В картине шла речь о рабочем движении на Ликинском фарфоровом заводе – расписанная яркими красками посуда, бесспорно, украшала фильм.

Фабриканта Лузнецова (намек на реального владельца ликинских заводов Кузнецова) отлично играл Владимир Баталов, родной отец прославившегося впоследствии Алексея Баталова («Летят журавли», «Девять дней одного года»). Он был второстепенным актером МХАТа и, чтобы отличаться от своего знаменитого брата, рано умершего Николая Баталова, носил на сцене псевдоним Аталов. Героиню-работницу играла миловидная, но неяркая Наталья Шумахер.

Почему же первый цвет в кино не зажег сердца зрителей так, как первый звук? Вероятно, потому, что к цвету на экране люди привыкли еще со времен «волшебного фонаря» с его цветными пластинками. Главное же, наверное, отсутствие резкого качественного сдвига в восприятии. Ведь и сегодня, когда цветные фильмы стали обыденщиной, мы не идем смотреть фильм лишь потому, что он цветной, и спокойно смотрим хороший черно-белый фильм, не возмущаясь отсутствием в нем цвета.

Другой новинкой предвоенного кино были объемные (стереоскопические) фильмы. Как и в первых звуковых картинах, вначале показывалась сборная программа, дабы люди увидели возможности нового изобретения. С замиранием сердца пошел я в 1940 году на сеанс стереофильма в кинотеатр «Москва», что на площади Маяковского [38]. Не всё было идеально: часто надо было двигать головой, чтобы найти точку, дававшую стереоэффект. Но, уже когда улавливалась многоплановость изображения в глубине экрана, удивление было велико. Всего же больше потрясли кадры, в которых предметы как бы выходили вперед экрана, на зрителя. Вдруг торчком к залу вырастала рябиновая ветвь, к ней слетались откуда-то сзади вас птицы. Или прямо среди зрителей с экрана поплыли рыбы – казалось, вы сидите в огромном аквариуме. Клоун бросал в зал большие цветные шары, зрители шарахались, но шары из-за их спин возвращались к клоуну.

Уже после войны на площади Свердлова открыли кинотеатр «Стереокино», где показывали специально отснятые объемные фильмы [39]. Я видел там черно-белую «Машину 22–12» с Крючковым и моей сестрой Ниной в роли регулировщицы и цветную «Майскую ночь» по Гоголю. Увы, не получилось: стереоскопические эффекты отвлекали от содержания, а содержание не везде требовало стереоскопии. Органического слиянияне произошло, и новинка не привилась. Очередь – за голографическими фильмами; может быть, они станут полноценным видом киноискусства.

Если спросить современного молодого человека о том, как менялся календарь в России после Октябрьской революции, он ответит: уравняли даты с европейскими, переместили дни на 13 суток вперед – вот и все.

На самом деле все обстояло не так просто.

Да, 31 января 1918 года власти напомнили (а объявили несколько раньше), что следующий день следует считать не первым, а 14-м февраля. Отец вспоминал, что это вызвало великое смятение и недоумение: Россия спокон веку жила по юлианскому, а не по григорианскому календарю. «Новый стиль» был введен римским папой Григорием XIII для католических стран в 1582 году, с тем чтобы исправить расхождение, образовавшееся и продолжавшее нарастать, между отсчетом лет (т. е. полных оборотов Земли вокруг Солнца) и отсчетом дней (т. е. суточным оборотом Земли вокруг своей оси). Мера разумная, ибо каждые 128 лет набегала разница в целые сутки; календарная зима с её праздниками стала постепенно сдвигаться к весне, весенние праздники (в том числе Пасха) – к лету и т. д. Однако простому народу до этого не было дела, внезапный скачок вперед почти на полмесяца нарушал привычные представления русских и традиционные даты. Естественно, что еще долгие годы граждане Советской России воспринимали календарь раздвоенно: по-старому и по-новому. До сих пор любители повеселиться помимо официального Нового года празднуют и «старый Новый год».

Небольшая, но характерная деталь: Маяковский застрелился утром 14 апреля 1930 года. Когда весть об этом в тот же день разнеслась по телефону, многие услышавшие её подумали, что это нелепый первоапрельский розыгрыш: 14 апреля нового стиля всё еще воспринималось как 1 апреля по старому стилю.

Естественно, что сдвиг в календаре дней повлек за собой и сдвиг праздников – как религиозных, так и гражданских.

До 1929 года в официальном советском календаре значилось два вида праздников: православные и революционные. По-прежнему нерабочими днями оставались Пасха, Рождество, Троица, Успение, Благовещение и другие. Разумеется, в связи с реформой все они отодвинулись на 13 суток назад.

Революционными нерабочими днями были: 22 января – День памяти Ленина и «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 года; 12 марта – Свержение самодержавия (годовщина Февральской революции 1917 года); 18 марта – День Парижской коммуны, он же был Днем МОП Ра – Международной организации помощи революционерам (имелись в виду зарубежные борцы за революцию, томящиеся в тюрьмах); 1 мая – День Интернационала; 7–8 ноября – День Пролетарской революции (социалистической Октябрьскую революцию стали называть только с середины 1930-х годов; термин этот ввел Сталин, у Ленина его еще нет, поскольку он писал, что на селе и после 1917 года уклад оставался мелкобуржуазным).

И до сих пор иностранцы с трудом понимают, почему праздники, именуемые октябрьскими, отмечаются у нас в ноябре. Каждому надо особо объяснять.

Как ни парадоксально, но нерабочих праздничных дней религиозного характера до самого конца 1920-х годов было у нас больше, чем советских. Особенно богат выходными в ту пору был март: Благовещение (25 марта), Свержение самодержавия и Парижская коммуна. Иногда на март еще выпадала Пасха, которую праздновали три дня – не только в воскресенье, собственно Воскресение Христово, но и в Страстную субботу, что перед этим, и в последующий понедельник.

На Благовещение, которое воспринималось как праздник наступления вёсны, бабушка пекла «жаворонки» – традиционные сдобные лепешки в виде птички; в головку их вставлялись две изюминки – глаза. Получив впервые благовещенского жаворонка, я тут же стал поглощать его с головы. «Что же ты делаешь? Какой жестокий, – заметили родные, – сразу же убил птичку, откусив голову». Сказано было, конечно, несерьезно, но я разразился горькими, безудержными рыданиями. Доедать лепешку уже не хотелось, разжеванная голова жаворонка застряла во рту и в горле. Я чувствовал себя свирепым убийцей, хотя, конечно, понимал, что птичка неживая. Ужасала необратимость содеянного.