Дэвид Финкель - Хорошие солдаты

— Есть тонкая грань между тем, что для нас приемлемо, и тем, что неприемлемо. Тонкая грань. Если ты командуешь людьми, тебе положено знать, где остановиться. Но как я могу это знать? Нас что, армия учит контролировать свои эмоции? Нас что, армия учит, как поступать, когда рядом друг истекает кровью?

Может быть.

Вероятно.

— Нет.

11 июня погиб еще один солдат. Этот день стал для батальона тяжелейшим к тому моменту: по колоннам выпускали СФЗ или открывали огонь девять раз. Один СФЗ был спрятан во дворе мечети около дороги под названием «Внутренняя берма», и тот, кто нажал кнопку, метил непосредственно в турель второй машины, где сидел двадцатидвухлетний рядовой первого класса Кэмерон Пейн.

— Подвинь, пожалуйста, ноги, я дверь не могу закрыть, — сказал Пейну перед его эвакуацией санитар Чарльз Уайт, и, когда Пейн попытался сам подвинуть ноги, ненадолго забрезжила надежда.

Номер три.

«Преданный семьянин, рейнджер Пейн всего две недели назад вернулся из отпуска на родину, во время которого у него родилась дочь Кайли, — написал Козларич, готовясь к поминальной церемонии. — За два дня до гибели, когда мы встретились в столовой, он поделился со мной радостью от рождения малышки».

15 июня Лукас Сассман, о состоянии которого Козларич получал новые сведения ежедневно, лежал на больничной койке в Национальном военно-морском медицинском центре в Бетесде, штат Мэриленд. От конца его правой брови к виску шел зазубренный шов; здесь вошла пуля. Через всю его голову, кожа которой была рассечена точно пробором, проходил по темени, макушке и затылку, загибаясь затем к правому уху, длинный ряд скрепляющих скобок. Это был след операции, когда ему трепанировали череп, пытаясь извлечь пулю и предотвратить отек мозга.

Спустя шесть дней после ранения Сассман испытывал проблемы с дыханием. Ему трудно было глотать. Он пережил кратковременную потерю памяти. Вскоре у него начнутся головокружения и мигрени, которые редко будут его отпускать. Но он был в сознании, мог понемногу разговаривать и сказал жене, матери и сестре, сидевшим у его постели:

— Я уже не такой мальчик-красавчик, как раньше.

Слова звучали не совсем четко, но разборчиво.

— Ты выглядишь не хуже прежнего, — заверила его мать.

— Неправда, мама, — сказал он, и они беседовали дальше, а тем временем женщина у койки поблизости, низко наклонившись к другому солдату, тоже раненному в голову, гладила его по лбу, успокаивала.

Это была Мария Эмори, жена сержанта Майкла Эмори. Семь недель прошло с тех пор, как Эмори был ранен в Камалии, и о его состоянии Козларичу тоже сообщали.

Сначала он был в Германии, лежал под воздействием седативных средств — состояние критическое, лихорадка, искусственная кома.

Затем положение стабилизировалось, и сочли, что его можно переправить в Бетесду.

Лихорадка ослабевала.

Инфекция уходила.

Его вывели из комы.

Он бодрствовал и почти мог дышать самостоятельно.

— Прекрасно, — сказал Козларич у себя в кабинете однажды в середине мая, прочтя последнее сообщение об Эмори из Бетесды, только что пришедшее по электронной почте.

— Что прекрасно, сэр? — спросил Каммингз.

— Сержант Эмори сегодня открыл глаза, — сообщил Козларич. — Мария сказала ему: «Я хочу, чтобы ты подвинул голову», и он подвинул. Она сказала: «Посмотри на меня», и он посмотрел. Она сказала: «Я люблю тебя», и он заплакал.

— Все идет хорошо, — сказал Козларич.

Так все выглядело из Ирака — но здесь, в Бетесде, 15 июня реальность была несколько иная.

— Дай мне руку, золотой мой, — сказала Мария Эмори мужу, который был в подгузнике, который едва мог двигаться, у которого в горло была вставлена трубка искусственного дыхания, который паническим взглядом смотрел на жену в маске, белом халате и перчатках, и, когда она взяла его правую руку и вложила в его ладонь свою, он издал скулящий звук на высокой ноте.

— Тебе холодно? — спросила она.

Он не ответил. Только посмотрел на нее — уже не так панически. Голова у него была такой же неправильной формы, как луна над Рустамией.

— Золотой мой, — сказала она, наклоняясь ближе. — Любимый… — Наклонилась еще ближе.

Выпрямилась.

Он опять заскулил.

— Вот такая у меня жизнь сейчас, — сказала она о своем существовании после 2.30 дня 28 апреля, когда ее звонком из министерства обороны известили о ранении мужа. Кое-какие подробности она добавила, читая отрывки из дневника, который вела с тех пор:

«3 мая. Я поцеловала его в губы. Это было в Германии. Я сказала ему: „Я поцелую тебя в губы, и, если ты это почувствуешь, пошевелись“. Я поцеловала его дважды, и оба раза он пошевелился.

6 мая. Медицинским рейсом мы перелетели из Германии сюда, в Бетесду.

17 мая. Он открыл глаза — впервые за все время.

19 мая. Он пошевелил пальцами рук и ногами, я сказала ему, что люблю его, и он заплакал.

20 мая. Он спал и спал.

21 мая. Спал б о льшую часть времени.

25 мая. Его посетил президент…» Тут она отложила дневник и стала вспоминать про визит президента Буша. Про то, что он ей сказал: «Он сказал: „Спасибо вам за то, как ваш муж послужил стране“ — и сказал, что сочувствует нашей семье в ее испытаниях». Про свой ответ ему: «Спасибо вам, что пришли». Про то, что она хотела ему сказать, но не сказала: «Что о наших испытаниях он не имеет понятия, потому что не знает, каково это. И что я не согласна с тем, как ведется эта война». Про то, почему она этого не сказала: «Потому что я чувствовала, что это ничего не изменит. И еще, конечно, потому, что у мужа глаза были открыты и я не хотела его волновать». Про непонимание со стороны Буша: «Когда я его увидела, я заплакала от злости, а он посмотрел на меня, подошел, обнял меня и говорит: „У вас все будет хорошо“».

Он потому к ней подошел, сказала она, что неправильно понял причину ее слез. Ему не пришло в голову, что она плачет от злости, что она плачет из-за него. И ничего, сказала она, у нее по-настоящему хорошо не будет, в этом он тоже ошибся. Ее муж искалечен. За семь недель она так похудела, что вместо двенадцатого размера платьев ей годится шестой, ее дочь живет у родственницы, сама она живет в больнице, врачи говорят, что могут пройти годы, прежде чем мужу станет лучше, если станет, и надежду, если она вообще существует, приходится черпать откуда придется — из того ужасного дня, к примеру, когда он поднял правую руку, положил ей на плечо, потом попытался провести рукой по ее груди, а потом заплакал.

Столько слез в этом месте — и теперь, когда он закрыл глаза, задремал и она знает, что он ее не увидит, их стало еще больше. Она вышла из палаты. Сняла перчатки, халат, маску. Торопливо двинулась к автомату перекусить на скорую руку, чтобы, когда он проснется, быть рядом. Вернувшись, снова надела халат. Маску. Перчатки. Ожидание. Он открыл глаза. На секунду выражение тревоги, потом он увидел ее.