Михаил Дегтярь - Репортер

Мог ли я знать, что спустя 35 лет я буду в Михайловском театре – в 2001 году ему вернули историческое имя – получать премию ТЭФИ? Фантастика…

Утром в общежитии я всегда ставил вторую часть Largo из концерта № 5 Иоганна Себастьяна Баха для клавира с оркестром (фа минор) BWV 1056. Под первую крепкую сигарету и чашку плохого растворимого кофе эта возносящая музыка помогала мне лучше определиться в наступающем дне. Так я несколько лет ежедневно настраивался на выход из общежития. Без этой музыки жизнь в общежитии на Петроградской стороне была бы очень неуютной.

Проспект, на котором до сих пор стоит здание общежития, носил имя Максима Горького, поскольку писатель с 1914 по 1921 год жил неподалеку в доме № 23. Но в 1991 году проспекту вернули историческое название – Кронверкский. Само здание общежития под девятым номером уникальное – этот памятник конструктивизма, построенный в 1932 году по проекту архитекторов Г. А. Симонова и П. В. Абросимова, если смотреть на него сверху, образует силуэт серпа и молота.

Долгое время я жил в «серпе». В комнате было четыре человека. Все удобства на этаже. По изогнутому коридору брели полуголые девушки в свои душевые, возвращались они уже с тюрбаном из полотенца на голове. В такие тревожные минуты легко завязывались знакомства, девушки были уже промытыми и легкими на любовь и дружбу… Приходилось договариваться с соседями по комнате, чтобы они погуляли полчасика.

Недаром же ЛИИЖТ при МПС (Министерстве путей сообщения) расшифровывали, как Ленинградский институт изучения женского тела при Министерстве половых сношений.

Но половые связи были быстрыми и бездарными. Тот давний секс ассоциируется у меня сегодня с запахами жареной селедки, которую студенты из Вьетнама готовили на общей кухне в конце коридора. Никакой радости от этих коммунальных воспоминаний я не испытываю…

На четвертом курсе меня вызвали в комитет комсомола и сообщили, что оказывают мне большую честь – жить вместе со студентом из Конго.

По каким-то инструкциям тех лет иностранные студенты не могли жить друг с другом – к ним обязательно подселяли советского человека. Наверное, я должен был доказывать иностранцу преимущества социалистического строя перед капиталистическим.

Меня особенно предупредили, чтобы я не выпрашивал у конголезца джинсы и жвачку…

Жить с представителем Конго я согласился. Ведь большим плюсом было то, что мы жили вдвоем и в более комфортной части общежития – в «молоте».

Звали моего чернокожего друга Даниэль Кинвандат. Был он очень зациклен на себе, одевался как павлин, пах всякими французскими дезодорантами. У Даниэля была какая-то запредельная потенция, поскольку сексом он занимался едва ли не каждый день. Не знаю, кто присылал ему девчонок, но они в нашей комнате не переводились.

По вечерам Даниэль любил учить меня жизни. Рассказывал мне, что я не с теми девушками сплю. Не так одеваюсь. Не ту музыку слушаю…

Одевался я действительно очень плохо. Но чтобы хорошо одеваться, нужно было общаться с фарцовщиками, на что не было денег – мой месячный прожиточный минимум составлял девяносто рублей – стипендия сорок рублей, и пятьдесят рублей мне присылали родители. На эти деньги невозможно было покупать хорошую одежду, музыку и одеколоны. Лишь бы на еду хватило…

В отличие от нас Даниэль два раза в год летал в Париж, откуда приезжал сильно расфуфыренный. Привозил мне – за деньги, естественно – зубную пасту «Signal», которая поражала меня тем, что была разноцветной. До этого я чистил зубы «Поморином» – была в советское время такая паста в продаже.

Джинсов я у него не просил, но однажды Даниэль сам решил сделать мне подарок. Он вручил мне пластинку 1973 года выпуска «Je suis malade» («Я болен») французского шансонье Сержа Лама. Пластинка эта до сих пор со мною, а песня – «Je suis malade» – одна из самых любимых…

Почему-то запомнилось, как Даниэль сказал мне однажды, что если я пересплю с чернокожей женщиной, то не смогу потом три дня двигаться, настолько она меня измотает. Ни о каком сексе с чернокожими женщинами в то время и мечтать было невозможно, но теперь, спустя годы, я смело могу ответить тебе, Даниэль, что ты был не прав. Кто там кого измотал, мы еще могли поспорить…

Учился я на автомате, без особых проблем, но и не особенно вникая в суть предметов, потому что очень скоро понял, что не мое это все. Однако не бросать же было институт! Так и учился…

В Ленинграде я действительно стал мастером спорта СССР, много фехтовал на различных турнирах. Выступал не только за сборную института, но и за сборную ленинградского «Локомотива».

Не знаю, как сейчас, а в советское время для того, чтобы стать мастером спорта по фехтованию, необходимо было в течение года выиграть у двадцати четырех мастеров спорта, причем на соревнованиях не ниже всесоюзного уровня. Но на такие соревнования еще нужно было пробиться сквозь сито других, менее престижных турниров. Ко всесоюзным соревнованиям приравнивались и матчи между городами из разных республик Советского Союза. Например, матчи Ленинград – Таллин, Ленинград – Рига…

Так вот, меня и моих друзей-фехтовальщиков возили на такие турниры специально, чтобы мы проигрывали спортсменам, которые не могли сами стать мастерами спорта. Это, конечно, был «бизнес» тренеров, которые должны были по плану подготовить какое-то количество мастеров спорта за год, и потому договаривались со своими коллегами. Может быть, даже и за деньги, не знаю.

Отдача боев была настоящим спектаклем! Ведь проиграть нужно было так, чтобы судьи этого не определили.

Скажем, тренер говорит мне перед боем – этому «сливаешь». Естественно, мой соперник тоже знает, что я ему сдаю бой. Вот мы ходим по дорожке. Я «случайно» приоткрываю руку – призываю ударить меня! Но соперник почему-то боится. Ходим опять. Я «случайно» опускаю оружие – ну бей! Не бьет. Судья останавливает бой и делает мне замечание за пассивность. Я вяло выкидываю руку и попадаю!

Были случаи, когда я вот так случайно выигрывал бои, которые должен быть проиграть. Тренеры устраивали скандалы после этого…

Встречаясь на фехтовальной дорожке с выдающимися советскими саблистами, такими, например, как Виктор Кровопусков, о котором я уже писал, или Владимир Назлымов, или Виктор Сидяк, я понимал, что мой фехтовальный уровень, как сказали бы сейчас, ниже плинтуса. Я был рядовым мастером спорта и понимал, что чемпионом мира никогда не стану, а на что-то другое согласен не был. Так что постепенно спорт переставал меня интересовать.

Меня уже начинала волновать журналистика.

В Ленинградском институте инженеров железнодорожного транспорта издавалась тогда и до сих пор, насколько я знаю, издается одна из старейших вузовских газет с интригующим названием «Наш путь», первый номер которой вышел в декабре 1928 года. Я начал писать туда, стал печататься чуть ли не в каждом номере. Первая заметка вышла у меня в 1974 году. А в 1977 году – в год окончания института – в газете была опубликована моя фотография – как самого активного корреспондента. Редакция газеты желала мне хорошего распределения и удачной работы на новом месте.