Наум Перкин - Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана

На следующий день меня и потребовал Мальков. Командирская изба. Светло, солнце растопило сверху наледь на оконных стеклах. Стол накрыт самотканой полотняной скатертью. Но за столом никто не сидит. Мальков и Поляков – они только вдвоем в избе – стоя толкуют о чем-то у края стола. Комиссар курит толстенную самокрутку, густо дымит.

– Чем этот не немец? – улыбаясь, сказал он, подойдя ко мне поближе. Даже дотронулся до ворота моей шинели, осматривая с головы до ног. – Остается только сменить шапку да лапти.

– Не все сразу, товарищ комиссар.

– Будем допрашивать немца. Сможешь переводить?

– Попробуем.

Похоже было по настроению Малькова, что предстоит важная церемония и он придает ей немалое значение.

Вот и ариец – двухметровый, в расстегнутой шинели, без шапки. Дрогнул, когда конвоир вышел и он оказался лицом к лицу с Мальковым. Кто же тут наиболее чистый тип арийца? У Полякова тонкий аристократический нос, белый лоб. В чуть сощуренных глазах Малькова густеет синевато-стальной отлив. Роста, пожалуй, они одинакового. Немец – вовсе не белокурая бестия, даже темная щетина выступила на щеках. Лицо длинное, увесистый подбородок, но что за глаза – покрасневшие и слезящиеся, а нос уродливо вдавленный от переносицы чуть ли не до ноздрей.

– Спроси, как ему ночевалось, – обратился ко мне Мальков. Когда я перевел, пленный захныкал и пожаловался: у него отобрали часы и фотокарточку. Поляков приказал все это принести.

– Что он делал в деревне?

– Заготавливал продукты.

– А дома он не жег?

– Решительно отрицает.

– Где он служил?

– В хозяйственном взводе.

– Врет, сукин сын. А номер части?

– Говорит, в хозяйственном взводе. Особая команда при комендатуре.

– Он ефрейтор. Поди, член фашистской партии? Правда?

– Bist du National-Sozialist, ja? – сам спросил Мальков. Немец даже затрясся:

– Nein, nein, ich bin kein National-Sozialist… Ich bin Bauer.{ Bauer – крестьянин. (Прим. ред. )}

– Bauer oder Grossbauer?

Меня заинтересовала игра теней на лице и в глазах Малькова. Его будто и само по себе забавляло произношение немецких слов – выходило это у него по-ученически коряво, по слогам. Но не это было главное. За благодушным спокойствием угадывалось другое. Временами глаза комиссара впивались в лицо пленного немца, тогда поражала в них какая-то печальная серьезность.

Поляков же был совсем открыт в своем чувстве презрения и ненависти и, казалось, не считал нужным доискиваться чего-то.

– Все они, сволочи, как попадутся – так или рабочие и крестьяне, или социал-демократы и даже коммунисты, – бросил он, заикаясь, и нервно затянулся цигаркой. Нетерпеливо повел локтем по столу и отвернулся.

Дежурный принес и положил на стол личные вещи пленного: карманные часы с цепочкой и фотокарточку. Худощавый подросток с белым воротничком на курточке и в коротких штанишках стоял рядом с девочкой, чуть пониже его, и оба смотрели вперед смиренно и задумчиво.

Мы поочередно подержали фотокарточку в руках. Поляков достал из кармана очки в картонном футляре. Не так уж много раз я видел своего командира группы до этого дня, а все же не представлял его себе в очках. Они были в золотистой оправе и делали его лицо тонко-интеллигентным. И как раз сейчас на этом лице появилось что-то грустное и усталое, особенно когда рука отставила фотокарточку, а другая рука сняла очки.

Мальков презрительно скривил губы, наблюдая, как ловко, с неожиданной прытью пленный подхватил часы и спрятал их в кармашек брюк.

– Ну, теперь будем обедать.

Не знаю, какие у наших командиров были соображения, но пленного на самом деле пригласили к столу. Он решительно, засуетившись и усиленно жестикулируя, показывая на живот, стал отказываться от рюмки подкрашенного самогона – видите ли, больной желудок.

Немолодая хозяйка, опасливо озираясь, поставила и напротив немца миску щей. Он начал хлебать – робко, с какой-то застывшей плаксивой маской. Я выпил свою рюмку и уже от себя начал ораторствовать. У меня хватило активного знания немецкого языка, чтобы предъявить этому немцу счет за гнусные дела его сородичей. Зачем мне это было нужно? Просто так – рвалось наружу. Высказываясь на немецком языке, как умел, как знал по книгам и из книг, я лучше постигал страшное несоответствие того, что прежде думал о немцах, что чувствовал к ним, тому, что теперешние немецкие фашисты творят на земле. Пленный ежился, переставал есть, ему будто стыдно было за других, он все твердил: «Аbеr das ist jа nicht meine Schuld». { В том нет моей вины. (Прим. ред. )} Но кто же виноват? Кто? Никто? Один только Гитлер?

Когда все, кроме немца, затянулись самосадом, молодой партизан доложил о женщинах, которые могут его опознать.

Пахнуло холодом, когда они входили в широко раскрытые двери, неуклюжие в своих зимних одеждах, валенках и лаптях, повязанные до самых глаз платками. Одна из них, дородная, немолодая, красная от мороза, сняла рукавицы, поздоровалась, обеими руками поправила платок на голове, взглянула на стоявшего у стола немца, придвинулась к нему ближе и странно спокойно сказала:

– Это он и есть – самый лютый грабитель.

– Он, он! Кто ж, как не этот высокий, – подтвердила вторая. – Последнюю курицу поймал, сало забрал, ходил по деревне и дома жег. За старшего был у них, поджигатель проклятый!

Ну, что теперь скажешь?

Молчит, сопит носом, готов заплакать.

– Вот и верь им, гадам! – вскочил с места Поляков, красный от гнева, и выразительно ткнул рукой в сторону пленного. – Хозяйственник, черт бы тебя побрал!… Нахозяйничал, хозяин… Ах, сволочь!

Мальков все так же, казалось, спокойно, сидел у стола, держа в руке толстую самокрутку. Но теперь он глядел на немца с недоброй улыбкой. Лишь процедил:

– Куда уж там! Вишь, больной… Язва желудка…

Вдвоем с пожилым Иванычевым, исполнявшим обязанности конюха и ездового, везем допрошенного на санях в лес, в сторону зимнего лагеря. Я с винтовкой сижу сзади. Немец теперь сгорбился, ушел в воротник шинели. Лес его страшит. Наверное, догадывается, куда везем. Оглянется, снова уйдет в воротник, тогда лицо непроницаемо.

Живет человек. У него подрастают дети, дети любят отца, ждут его писем, думают о нем хорошо, только хорошо… Мы для них всего лишь отвлеченная далекая и чужая земля, которую нужно завоевать, мы для них враги, не заслуживающие ни пощады, ни жалости. Он же – человек. Конечно, человек. Сердце, наверное, замирает, что-то сжимает горло, кровь совершает свой круговорот; правда, она плохо теперь доходит до свесившихся ног в низких сапогах с широкими голенищами, он ими машинально постукивает. Да, человек… Но что человек – сфинкс о двух существах, о двух сердцах, двух совестях? Жалеть его за то, что дышит, что ему, может быть, больно и страшно, что дома его ждут дети? А как же с тем, кто убивал, жег, грабил, не знал ни малейшей жалости и снисхождения? Кто из них настоящий? Кто за кого ответственен? Ведь он един в своей сущности и поступках, он и должен держать ответ за все вместе. Так рассуждая почти всю дорогу, я сознательно готовил себя к тому, чтобы совершить правосудие над немцем, – ничего другого мы сделать с ним не могли. Но Железнов распорядился иначе – прислал молодцеватого Петю с немецким автоматом.