Наум Перкин - Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана

Я уснул и спал крепко, пока утром за дверью не послышались громкие голоса немцев.

Их было двое. Они наперебой, словно упражнялись в произношении, повторяли слово «млеко» и погромыхивали пустым бидоном. Один из них был склонен пошутить. «Хоп, хоп… хоп, хоп!..» – подбадривал он старуху, видимо, на что-то показывая. А старушка топала, суетилась, все приговаривая: «Зараз, зараз». Сцена разыгрывалась опасная. Кажется, что я сдерживал и дыхание. Наконец послышалось мерное журчанье и плеск молока о стенки бидона. Немец сказал что-то неразборчивое другому, потом кто-то из них коротко кашлянул, и голоса послышались уже во дворе.

Теперь уж до вечера никуда не пойдешь. Надо осмотреться. Сижу за столом и испытываю самое большое за всю свою жизнь наслаждение от завтрака. Ем рассыпчатую белую картошку с хлебом и маком, кусочки маковой маслянистой массы я с величайшей бережностью откусываю от плотной галушки величиной с доброе куриное яйцо. Незаметно разглядываю молодую хозяйку. Она не худа, в светлой свободной кофте, очерчивающей линию груди, лицо белое, скорее бледное, черные волосы с пробором посредине. Очень серьезна, с чуть застывшим удивлением в глазах – так я подумал о ней. Жена здешнего агронома, он на фронте.

Сегодняшний день суждено мне разыгрывать роль хозяина дома.

Выхожу во двор с топором, колю дрова, поправляю подпорку в погребе и только возвращаюсь в избу, как сюда врываются некто в штатском и двое немцев. Первым делом штатский (в кожаном полупальто и фуражке) подходит ко мне вплотную, смотрит в упор и резким движением срывает с моей головы фуражку. К счастью, я нестриженый, выходит, не солдат, вот и улыбаюсь ему в лицо… Кто знает, может быть, это и спасло.

– Zwiebel! Zwiebel! – показал один из немцев, и штатский крикнул мне:

– Ну-ка, достань!

Я полез на полок и снял с гвоздя у печки большой венок отборного лука. Старушка испуганно смотрела то на меня, то на них. Штатский, задев ее плечом, еще раз прошелся неспешно по хате, осмотрел стены, потолок, мимоходом скользнул по мне, и все трое вышли.

– Что я мог сделать, бабуся? – оправдывался я. – Кто он, что с ними, из вашей деревни?

– Ни, не знаю такого.

– Выходит, с немцами приехал?

Вошла молодая хозяйка со старшей шестилетней девочкой. Она молча выслушала рассказ свекрови. Во дворе стояла запряженная лошадь.

– Может, и мне поехать? – неуверенно спросил я, узнав, что собираются возить картофель с поля. Женщина неопределенно покачала головой. Но я решился.

– Так будет лучше.

Посадили девочку и сами сели в телегу. Правлю, чтобы походить на хозяина. Деревня большая, дворы и дворы, сегодня совсем другое небо, даже показывается солнце. Вот и поле, впереди голубая дымка. Лошадь идет мелкой рысью, она слушается меня, а я делаю то, что говорит хозяйка. Маленькая Маринка зажмурилась, стала сидя подпрыгивать на маминых коленях и что-то запела веселое. Мы поравнялись с конопляным полем; конопля стояла высокая, серо-темно-золотистой стеной. Я подумал о людях, которым теперь не до того, все гибнет и пропадает. Обернулся еще раз – и от неожиданности подался вперед, к крупу лошади, стеганул ее концами вожжей. Из-за конопли на дорогу выходили немцы с овчарками – один, два, три… Поблескивала кокарда и что-то на груди одного из них, вспыхивал искрами ошейник ближней овчарки. Немцы шли цепочкой. «Оттуда», – подумал я, холодея, уже не оглядываясь, стараясь казаться безразличным. Прошли тяжелые минуты, прежде чем я мог сказать себе «пронесло», облегченно вздохнув.

Было хорошо, когда лошадь спокойно стояла в поле и мы набирали из кучи красноватый круглый картофель в корзины и высыпали его в телегу. Работа спорилась, Маринка тоже помогала, сосредоточенная, как взрослая, но временами не выдерживала и с гордостью выкрикивала:

– О, яка велыка картопля!

Картофеля было много, на несколько заездов. Со все усиливающейся тревогой шел я назад рядом с телегой. Но ни на том месте, ни дальше никто нам не попадался. Я осмелел и поехал во второй раз. Так же дружно работали и вскоре двинулись в обратный путь. Подражая крестьянам, я шел степенно, чуть-чуть вразвалку, понукая коня. Уже был наш край деревни, проехали приметный большой дом с крыльцом, тут-то вдруг выскочила из-за поворота большая фура, а на ней полно немецких солдат с винтовками. Одни возвышались, стояли на коленях и во весь рост, другие сидели, свесив ноги. Немцы горланили, жестикулировали. Я вовремя свернул с дороги и продолжал идти рядом с телегой, стараясь казаться спокойным и ни на кого не смотреть, но в какой-то момент, когда мы только разминулись, я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и тут же кто-то из немцев крикнул:

– Soldat! Russ Soldat!

К счастью, гитлеровцы очень спешили. Их фура стремительно удалялась от меня. Вот и хорошо… Скорее бы отсюда и больше уж не возвращаться на это место… Скорее!.. Но что это? Дорога за поворотом запружена повозками, длинный обоз. И крестьяне, и немцы при оружии, что-то таскают, укладывают, толпятся. Крики, немецкая речь. Куда мне свернуть? Хозяйка с девочкой отстали, это еще хуже… Но вот она бежит, моя хозяйка, бежит одна, смотрит все вперед, как завороженная, ни слова не говоря, ничего мне не показывая. Впрочем, уже поздно. Скользнув по мне, немец больше смотрит на коня, на упряжь, тычет пальцем в дугу, раздраженно кричит, требует, а я стою, свесив руки, и ничего не понимаю, ничего не пытаюсь делать. И тут меня будто встряхнули. Пожилой крестьянин из обозников, боком задевший меня, украдкой заглянул в глаза и тихо сказал:

– Чего стоишь? Снимай дугу и тикай отсюда…

Я торопливо сделал это. Дугу у меня тут же забрали. Кое-как приладил упряжь, тронул коня и, не веря себе, отъехал от того места.

До самого вечера никуда не выходил. Я ждал человека, с которым должна была меня свести хозяйка, – вдвоем-то надежнее. Но никого не дождался. Обе женщины всплакнули, когда я стал прощаться. Огородами обошел деревню и взял курс на север.

Становилось уже совсем темно, я же шел и шел, не чувствуя усталости. Скорее бы в большой, настоящий лес!

…Канун 7 ноября я встречал в уютной ночлежке, устроенной добрыми людьми для таких, как я, в маленькой колхозной сторожке. Хотя снег, падавший хлопьями, приятно таял на лице и было не холодно и празднично бело, я с удовольствием вошел в этот тихий, теперь безопасный уголок, где жарко топилась печка и гостеприимно ждали нары с соломой. У печи уже сидел один, полураздетый, худой, с длинными руками. Когда я вошел, он встрепенулся, повернувшись к двери вместе с расправленной портянкой в руках, но тотчас молча уставился в огонь. Чуть попозже пришли две девушки и принесли нам ужин. Это был праздничный ужин. Мы пили огуречный рассол, как лучшее в мире вино, закусывали горячей картошкой с огурцами и вкусным домашним хлебом.