Гавриил Кротов - Три поколения. Художественная автобиография (первая половина ХХ века)

Вот он подошёл к реке, жадно напился воды, освежил лицо студёной влагой.

Тайга уже окутывалась мраком, хотя небо ещё отражало солнечные лучи. Наступала жуткая таёжная ночь. Человек казался здесь ничтожно маленьким, а лес – страшным в своей тишине и почти осязаемым мраком. Казалось, что это временная тишина, что в сгустках мрака таятся какие-то чудовища, которые только притаились и вот-вот бросятся на эту жалкую фигурку человека, посмевшего нарушить покой тайги, и по лесу пронесется громовое рычание победы.

Свободу охранял мрак и ужас.

Человек высек огонь, разжёг костер, отвоевав себе магический круг света и тепла у густого мрака тайги. Свет костра отгонял кошмары суеверия и диких зверей.

Утренний туман поднялся и открыл чудесную картину природы, освежённой утренней росой.

Здесь и остановился человек. Он выкопал себе землянку, напоминающую нору. Она защитила его от холода и дождей, оградила его от диких зверей и ужасов ночной тайги.

Человек нашёл себе товарищей, местных жителей-охотников, их в те времена называли вотяками. Незаметными тропами пробирались они в город, сбывали пушнину, рыбу, дичь, покупали себе охотничьи припасы и предметы несложного крестьянского хозяйства.

Тайга неохотно уступала человеку место, давая за тяжёлый труд скудный урожай. Словно лишай, разрасталась площадь, освобождённая от леса, покрывалась разноцветными заплатами посевов.

Такими застали их власти.

За их жилища, напоминавшие норы, их назвали Кротами.

Дикая природа наложила на них свой отпечаток. Люди срослись с природой. Борясь с ней, они одухотворяли её, считая живым существом, богатым и скупым. Сами они напоминали кряжистые деревья, глубоко пустившие корни в землю, могучие, но бессильные в своей неподвижности.

Цивилизация, завезённая попами и торговцами, не оторвала их от земли, а ещё больше захлестнула мутью суеверий, утверждённых церковью, и водкой. Разбойничья торговля и беспощадные подати ещё усилили бедность.

Люди потеряли больше, чем нашли.

Страда.

Это слово не будит в нас его первоначальный смысл. Но оно точно выражает условия уборки урожая в старое время.

Жаркое солнце потухающего лета словно выливает свой неизрасходованный запас тепла. Земля, перегретая солнечными лучами, обдаёт удушливым паром, от которого кружится голова, от которого ты готов упасть на горячую землю и забыться тяжёлым покоем. Только громадным напряжением воли можно удержаться от этого обморочного состояния. Рожь поспела. Тяжёлые зерна её градом падают на землю, а ведь это – голод. Нужны последние усилия, чтобы спасти эти драгоценные зёрна, дающие жизнь, здоровье, радость. Терпеть, напрячь все силы, но спасти эти зёрна, а усталость и боль пройдут. Они забудутся в тёплой избе зимними вечерами, когда вкусно пахнет свежевыпеченным хлебом.

Эти мысли подгоняли каждого, бьющегося на своей полоске.

Скорей! Скорей!..

Но Варваре Кротовой тяжело. Большой живот не даёт согнуться. Мучительно ломит спину. Временами она чувствует, как мучительно ворочается у неё в животе существо, которому передаются муки материнского организма.

Временами она тяжело падает на землю, закусывает руку зубами и, пересилив боль, снова тянется к серпу, снова режет рожь с тяжёлыми кистями колосьев.

Но боль нестерпимо ударила в спину, рвала тело, сводя судорогой мышцы. С дикими, помутившимися глазами, по-звериному рыча, на четвереньках ползла Варвара к меже, под куст, где стояла вода.

– Прецистая! Бласлови и помилуй! 1 1 В вятском диалекте вместо Ч произносится Ц. ( Прим. автора )

Она кусала губы, подавляя стоны, готовые вырваться из груди. Но стонать нельзя: кругом работают мужики.

– Сраму-то!

Василий заметил, что жены нет на жнивье. Осмотревшись, он заметил, что она лежит на меже под кустом.

– Я те покажу, стерво. Я те, барыня, подбодрю кнутовищем-то!

Но когда он увидел измученное восковое лицо жены, окровавленные руки, мокрый сарафан и розовый живой комочек, он смущённо начал топтаться на месте, нелепо перехватывая кнутовище из руки в руку.

– Родила, цортушко? Допереж родила. Ить бабка баяла цё не сецяс. Погодила бы, цортушко.

Что-то похожее на нежность или жалость промелькнуло в душе Василия. Но это чувство было настолько незнакомо ему, что он окончательно смутился.

– Сынок аль доцка?

– Сынок. Уди ты ради бога.

Василий направился к возу, довольный тем, что теперь земельный надел увеличится на одну душу.

Через несколько часов Варвара снова жала рожь, а новый человек лежал под кустом, защищённый его тенью от солнечных лучей и сосал соску из жёваного хлеба, завёрнутого в тряпицу.

Варвара иногда подымала голову, прислушивалась, уходила к сыну и смотрела на него счастливыми глазами матери, озаряя его светом любви, купленным страданием.

Вечером Василий взял сеть, ушёл на реку. Наловив рыбы, приготовил уху.

– Варька, поди полопай щербы-те. Чай замучалась рожамши.

Варвара глянула на него счастливыми глазами. Она готова была перенести любые муки, чтобы видеть ласку близкого ей человека.

При свете костра они смотрели на сына.

– Целовек, поди, будет, – мечтательно произнес Василий, а Варвара крепко прижала к себе это родное тельце, пахнущее молоком и хлебом.

Томительно тянутся зимние вечера. За окнами шумит пурга, тянет свою безрадостную, как жизнь, песню.

В светце горит лучина, слабо освещая лицо женщины, которая прядёт бесконечную нить и поёт заунывную песню, обидно гармонирующую с обстановкой и самой жизнью.

Яшка примостился на печи, свесил свою вихрастую голову и слушает песню матери.

– Мам, а мам, расскажи про деда-горбунка.

– Спи, пострел! Ночь уже, – ворчит мать. Но сквозь суровый ответ проскальзывает нотка нежности.

– Жил это дед-горбун. Маленький-маленький. А жил он под сырой землей, и знал он и ведал про все клады, сокровища несметные…

Вдруг в сенях послышались тяжёлые сбивающиеся шаги. Кто-то нащупывал ручку двери. Яшка нырнул в тёмный угол за трубу печки, и закрылся зипуном, а Варвара, уронив веретено, растерянно стояла, прислонившись к стене.

В избу ворвалось густое облако морозного пара, оно окутывало человека, но быстро осело и расстелилось по полу. У порога стояла фигура пьяного мужа.

– Варька, кто пришёл?

– А вы, Василий Тимофеевич.

– Гы! – оскалился Василий и тяжело рухнул на лавку, широко раскинув руки и ноги.