Гавриил Кротов - Три поколения. Художественная автобиография (первая половина ХХ века)

В эту ночь она стала его женой.

Потянулись серые дни. Свекровь ворчала по малейшему поводу, подгоняя сноху. Зимой пала корова. Это несчастье было приписано Клавде, её «дурному глазу».

Только в горнице она встречала ласку и забывала около Якова все горести дневных неурядиц. Но Якову часто приходилось отлучаться на работы, на завод с обозом, на обжиг угля и заготовку дров. В это время жизнь Клавди становилась невыносимой. Как она ни старалась, всюду её встречали упреки – дикие, бессмысленные, тяжёлые, как удары.

Несколько раз Яков просил отца отпустить его с Клавдей на заработки, обещая высылать ему деньги, но отец не давал паспорт.

– Что же, выкормили, вырастили, а теперь, на старости лет, бросить хотите? Ведьма эта тебя подговаривает.

Но вот гроза, пронесшаяся над страной, захватила и глухие села, коснулась и семьи Якова.

Был объявлен рекрутский набор, и Яков попал в солдаты.

Вот уже подводы с новобранцами скрылись за стеной леса, а Клавдя всё ещё билась головой о мёрзлую дорогу. Но вот она почувствовала удар в бок:

– Ну, будя вылеживаться, корова. Домой ступай. Рабить кто за тебя будет?

Сдерживая рыдания, Клавдя давала скоту корм. Но слёзы хлынули, когда она начала доить коров. Подоив, она с трудом поднялась и, припав на спину корове, завыла и дала волю слезам. Закончив уборку по дому, она вошла в горницу, но здесь всё изменилось: на кровати в лаптях и зипуне лежал пьяный свёкор, а свекровь поила тёплым молоком сосунка-телёнка, привязанного к Яшиному верстаку.

– Ну, матушка-барыня, можешь на полати лечь. Будя, побарствовала.

He любили отец и мать рассказывать о том времени, когда Яков был в солдатах.

– Горька полынь-трава, а горше её служба царская.

Началось с мордобоя. По всякому поводу – в зубы. Да разве нужен был повод? Выходит утром офицер к роте, сразу видно, что здорово вечером выпили. Глаза кровью налились, лицо помятое, ну и начинает отводить душеньку на солдатах. Да и не то обидно, что бьют. Били и раньше, покрепче офицерского, душу мутит, что я здоровый парень, один из первых силачей в роте, а должен стоять навытяжку, да ещё требуют, чтобы голова не моталась от удара.

Уйдет офицер – свой брат, солдаты, изводить начнут. Бойкие да удалые насмешками изведут. А над чем смеялись? Найдут причину, в которой и не виноват. Татар да евреев высмеивали за то, что «басурманы» Мордвы да чуваши – люди не наши. Так и на области делиться начали. Область над областью издевается: пензенские – толстопятые, пермские – солёные уши, а уж вятским доставалось наособицу:

– Эй, ты, вятский. Ваши вятски – ребята хватски, семеро одного не боятся. А как вы корову на баню тащили? А как, братцы, вятские крестный ход встречали?..

И, кривляясь, на вятском диалекте разыгрывали сцену:

– Заньцо!

– Цо?

– Звони в колокольцё.

– Зацем?

– Богородицю ведут. В энотовой шубе и кольцё в губе.

Вначале Яков пытался доказать, что он один семерых не боится, но драться он не любил. Уйдёт в сторону и думает, где же она, хорошая, красивая жизнь, о которой учитель рассказывал. Вспоминалась книга Водовозова. Вот в Японию бы попасть, в страну восходящего солнца. С Японией мир. Может, удастся увидеть эту чудесную страну?..

Но не попал Яков в страну восходящего солнца.

За Челябинском поставили Якова часовым в тамбур офицерского вагона. Всю ночь простоял он на сорокаградусном морозе, ветер от движения поезда пронизывал насквозь, а когда сменился, у него началась горячка.

Очнулся он через несколько недель в омском госпитале. Пролежал четыре месяца. Болезнь дала осложнение на слух. Выписали его по чистой. И поехал Яков домой.

Тяжело было. Но эта тяжесть соскоблила с него деревенскую простоту. Перестал он быть вятским увальнем.

Добирался домой где поездом, где пешком, где на попутных подводах. Ночевал у добрых людей. Иногда останавливался заработать. Почти через год пришел он в Вятку.

Клавде было еще тяжелей.

Свёкор скоро начал под пьяную руку бить Клавдю смертным боем. Осталась она беременной, но от побоев родила на седьмом месяце. Прожил Ефимушка несколько дней и умер. Виновата оказалась Клавдя. И от жалости к умершему ребёнку, свекор, после похорон и поминок избил Клавдю. Свекровь всё ущипнуть старалась, оставляя синяки на теле:

– Вишь, мясо-то нагуляла, корова ленивая. Приехала-то совсем хилая, а теперь до мяса не ущипнешь.

Подрос брат Якова Оська. Приставать начал. Однажды подкараулил Оська Клавдю в сенках, когда она шла с подойником молока, схватил ее. Загремел подойник, выбежала свекровь:

– Вот девка-то гулящая. И здесь нашла себе.

Свёкор вступился за честь семьи. Сшиб Клавдю кулаком с ног, заголил ей тело и долго бил ногой в живот.

Долго ходила Клавдя согнувшись, а выздоровела, опять Оська приставать стал:

– Не карёжься, дура, выходи в ригу, не то изведу.

Всё это пришлось вытерпеть. Иногда убегала она от пьяного свёкра в коровник и грелась около коров, смачивая их пахучую шерсть слезами обиды и безысходного горя.

Однажды ночью раздался стук в окно горницы. Тихонько так постучали, а словно в сердце Клавдино ударили.

– Отопри, Клашенька.

Соскочила Клавдя с палатей. Тут и свекор со свекровью засуетились.

– Ах, ты, мати божия, богородица пречистая. Яшенька вернулся.

Вошел Яков в избу. Кинулась к нему Клавдя и отскочила. Совсем незнакомое лицо: скуластое, пушистой бородой обложено. Только когда зажгли лучину, увидела Клавдя знакомые ласковые глаза. Вцепилась в яшкины плечи. Взял её Яков на руки, усадил, как малое дитя на колени, и всё горе вылилось слезами на яшкину грудь.

Отец с матерью убрали свою постель с Яшкиной кровати и постелили его постель. Отнёс Яков на постель Клавдю. Ночь промелькнула, день заиграл ярким солнцем, а Яков всё ещё не мог выпустить из рук свою драгоценную ношу.

Мать подала завтрак и позвала Якова. Поели молча. Потом достал Яков из котомки платок цветастый – матери, картуз высокий – отцу, портмонет с замком – Оське, Заискивающими, унизительными выражениями они благодарили Якова, чувствуя в нём человека.

Была Речь Посполитая. Были великие лыцари. Было великое царство Польское «вид можа до можа». Были великие паны. Был сейм, где любой пан мог крикнуть: «Не позволим!», и вопросы законодательства страны решались булатным клинком в поединке. Украсив противника шрамом, паны отправлялись в имение, подавали друг другу руку, устраивали продолжительную попойку и любовались своим благородством.

Но сапог Николая I тяжело наступил на царство Польское. После Венского конгресса Польша стала провинцией Российской империи. Органический статут 1832 года упразднил сейм и войско Речи Посполитой. С этого времени польские паны стали идти в ногу с быдлом, которое именовало себя пролетариатом и училось марксистской науке интернационализма и диктатуры пролетариата. Паны и быдло состояли в одной партии ППС и делились на «правицу» и «левицу», но считали себя частью одного тела. «Правица» хотела самоопределения Польского государства, а «левица» требовала всего. «Правица» сверкала именами прославленных родовых панов: Даниковского, Пилсудского, Грабовского, Дмовского. В «левице» было ничем не прославленное быдло: Мартин Каспржак, Роза Люксембург, Юлиан Мархлевский, Феликс Дзержинский.