Мария Кротова - Бавыкинский дневник. Воспоминания двадцатого века

Странно, неужели я ничего не написала об ИФЛИ и о Стромынке? А ведь это была целая жизнь. Жаль, что я много времени тратила зря. На пустую болтовню, флирт, прогулки в Сокольниках. Сколько важного я пропустила: мало читала (сравнительно с тем, что могла бы) и вообще.

У меня не было глубоких знаний по литературе, особенно по русской, я не интересовалась поэзией – ни современной, ни девятнадцатым веком (современники Пушкина), ни началом двадцатого века. Отчасти, конечно, тут виновата школьная обстановка того времени, когда я училась в 9—10 классах. Фет, Тютчев, Плещеев, Майков просто не существовали. Есенин был кулацкий поэт. Цветаева, Ахматова – я никогда в школе не слышала их имён.

Зато на школьных вечерах выступала с чтением стихотворений Демьяна Бедного («Главная улица» и «Зайнет»), «Буревестника» Горького, «Трагедийных ночей» Безыменского. Маяковского знала плохо. Наш школьный учитель литературы Фалин (его потом арестовали как бывшего эсера) на уроке читал нам Маяковского так: «Скачут стрелкИ на башню». Когда мы пытались возражать, что речь идет о стрелках на часах Спасской башни, он приходил в ярость и говорил: «Метафор не понимаете!».

Полюбила я Маяковского позже, когда прослушала полугодовой курс по Маяковскому (читал его Дувакин, шесть часов в неделю). Да, а сейчас, когда мои сыновья знают и Цветаеву, и Ахматову, и Волошина, и Заболоцкого, и Мандельштама, и Пастернака, и… и… мне стыдно за тех, кто исхитрился скрыть от нашего поколения эту силу, да и теперь скрывают, потому что издают такими ничтожными тиражами, что современные школьники тоже их знать не будут, разве что в семье найдутся книги, которые родители подсунут. А меня – я теперь точно вижу – просто обокрали, лишили целого мира чувств, тонкости, поэзии, эмоций. Сейчас, в моём возрасте, я многое уже не могу воспринять с такой остротой, как в семнадцать лет, и уж, конечно, ничего не могу запомнить наизусть. А как бы мне хотелось Анюте почитать хорошие стихи.

Две недели не писала. Вообще сомневаюсь, стоит ли продолжать это пустое дело. Все это время Ганя в ужасном состоянии. Сначала вообще ничего не ел, потом захотел какао, и ему понравилось. Теперь пьёт в день в виде какао 600 грамм молока. Попросил печенья, я сходила в магазин, но покупное печенье ему не понравилось, и я испекла своё, на желтках и сливочном масле. Это ему понравилось, и он хоть немного поел. Плохо то, что у него очень сохнет во рту, не помогает и термос с чаем. Он заставляет себя встать, одеться, затопить печку, но это всё ему очень трудно, каждое движение дается ценой огромных усилий.

Почти весь день он лежит без движения. Когда садится, у него кружится голова, из-за этого он отказывается и от домино. Я ему читаю, сколько могу, решаю по два кроссворда в день, но он уже плохо слышит, сердится, переспрашивает. Надеюсь, что с теплом ему станет лучше. За эти две недели перенесла на ногах тяжёлый грипп с насморком и кашлем. Кашель ещё не прошёл, но я уже не обращаю на него внимания. Продолжаю обычные дела. Перечинила малышам колготки, сшила два фартука (Ире и Руте), перечинила всё после стирки. Убираю снег.

За это время произошло грустное событие в деревне: умер лесник Иван Махоткин, мой ровесник. Фактически это самоубийство. Он пил, пил водку (вместе с женой Любой), зная, что умирает от алкоголя. Это все видели, но никто не смог предотвратить – при полном равнодушии дочери и трёх сыновей, которые всё знали. Теперь очередь Любы. Может, смерть мужа её остановит? Идиотизм деревенской жизни, бесцельность существования.

За прошедшее время много чего было, в частности, я была в Москве, а Саша с Анютой в каникулы были здесь. В конце марта потеплело. В первый солнечный день Ганя ожил и пошел раскидывать снег. Вот уже две недели как он работает, хоть и с трудом, но копает, раскопал компостную кучу больше чем наполовину и т. д. В общем, воскрес. Понемногу, с уговорами, стал есть яйца, немного сырка и чуть-чуть булки. Но в основном пьёт какао (литр) и ест печенье. Когда я пеку печенье, остаются белки, и я освоила безе, которое всем нравится.

За прошедшее время мы с Ганей вывезли удобрение на половину поля, перекопали его. Я посеяла в огороде петрушку, морковь, салат, немного редиски. Привела в полный порядок клубнику. Перекопала новый участок и сделала клумбу, где посадила анютины глазки, а Ганя обложил её дёрном. Выбросила несколько вёдер корней сорняков.

10-го приехали Витя с Леней, вывезли оставшийся компост на вторую половину поля и его перекопали, чем сберегли мне много сил. Они привезли из леса две длинные ёлки для починки изгороди, а главное – очень подняли нам настроение, тем более, что приехали на три часа позже обычного, когда мы и ждать перестали. Я чуть было не разнесла по соседям шоколадный «наполеон», но ограничилась четвертью, а остального нам хватило.

Снова стало холодно. Проросшая рассада цинний в комнате гибнет (рано посеяла), но у меня высеяно и в огороде много семян, а они ещё не взошли.

Самое тяжёлое за это время: Ганя почти не слышит, а в слуховом аппарате испортились батарейки (я его купила почти три года назад). Читать много я ему не могу, радио он слышит лишь приложив к уху приёмник, кроссворды решает с трудом. Дело в том, что у меня сломалась ещё часть протеза, а из-за этого очень ухудшилась дикция. Поэтому общаться нам очень сложно, это очень нервирует Ганю, ну а мне остаётся только терпеть. Пробуем мы прочищать ему ухо, но пока безрезультатно.

Времени на писание не остаётся, да и ныть не хочется, а радости мало. Беспокоит мысль об июле-августе: народу прибавляется, а места маловато, тем более, что прибавляются-то малыши, а их на сеновал не отправишь. Как-то сложится лето?

Всё кончилось 12-го января. Умер Ганя, а с ним вся моя сорокалетняя полоса жизни. Ганя умер по своей воле: перестал есть, а потом – курить и пить. Он нарочно ускорил свою смерть, почувствовав слабость. Это случилось после того, как в ночь с 7-го на 8-ое он упал возле своего дивана. Потом упал ещё раз, когда уехал Лёня и дети.

Он знал, что умирает, но не пытался об этом со мной разговаривать и вообще ни о чём не говорил. Он был в полузабытье, звал Сашу, Бимку, кошку, говорил о кроликах и очень беспокоился, не собираюсь ли я куда-нибудь уехать или уйти. Перед смертью он схватил меня за ворот скрюченными пальцами, притянул к себе и долго не отпускал. Потом я поняла, что он попрощался. Потом пальцами стал шарить во рту, еле-еле произнес: «Спички», и я поняла, что просит закурить. Я раскурила сигарету, он затянулся раз, другой, а через минуту его не стало.