Ефим Янкелевич - Дорога длиной в сто лет. Книга 1. Откуда мы пришли

Вот имена этих пятерых счастливцев: Хромая Рахиль Фурман, дочь портного (впоследствии ее отец сделал для моей мамы доброе дело, не забыл моего папу); дочь вдовы Люба Нудельман, сирота Муня Косовский, дочь сапожника Хайка Волынская, у которой был перекошен рот и я. Этих несчастных четверых детей осчастливила начальница семинарии. Кроме Хайки Волынской все дети хорошо учились, но и Хайку из школы не отчислили. О дальнейшей судьбе этих четырех детей мне почти ничего не известно. Только я знаю, что Муня Косовский стал впоследствии хорошим врачом.

Нам с вами трудно себе представить, каким это было большим счастьем для еврейских родителей в черте оседлости, когда их дети стали учиться в бесплатной образцовой русской школе. Первое посещение школы пришлось на субботу, но никто из окружающих не осуждал Куцика за нарушение еврейских традиций, а только восхищались. Школьной формы у меня еще не было, и мама одела меня в самое лучшее выходное платье, а голову повязала белым платочком с кончиками спереди.

Началась нелегкая, но радостная учеба для меня – еврейской девочки. Курс был рассчитан на шесть лет – шесть отделений в двух классах. В классе было сорок учеников.

Несмотря на большую заслугу Фишкина, знание русского языка у меня было недостаточным. И все же знания, полученные у Фишкина, были существенными. Я уже умела читать, писать и у меня были кое-какие понятия о счете, в то время как большинство поступивших начали учебу с азбуки.

К моей огромной радости и радости мамы и папы после окончания первого отделения я получила награду – очень красивую книжку, в виде современного журнала на очень хорошей шелковистой бумаге с красочными рисунками. Повезло мне и с подругами. Со мной за одной партой сидела хорошая девочка Женя Николенко. Эта девочка хорошо училась и ее любили преподаватели. Она многое сделала для совершенствования моего знания русского языка.

О языке. Спустя очень короткое время я уже хорошо говорила и писала по-русски. Что значит детство. В эвакуации мы прожили четыре года в узбекском городе Коканд. Дети Леня и Геня свободно владели узбекским языком, а мы, взрослые, так этот язык и не освоили.

Женя происходила из интеллигентной семьи. Интересны наблюдения из жизни этой неполной интеллигентной (без мужа) семьи. Ее мама не работала и жили они на заработную плату старшей сестры Жени, работавшей телеграфисткой. Эта неполная семья из трех человек и с двумя собаками снимала одну большую комнату у маминой подруги Хайки Дашевской. Комната была разделена на две части ситцевой занавеской. Одна половина комнаты была предназначена под столовую, а вторая под спальню. Собаки были подстрижены под львов. У желтой собаки была кличка – Вуцька, а у черной – Пунька. Интересно, что собакам варили еду на кухне. Так что и в те времена к собакам некоторые люди относились очень уважительно.

Вначале мне было тяжело учиться и я боялась оскандалиться своим русским языком. Кроме того, в течение недели были дни, когда семинаристки у нас вели практические занятия, и я очень боялась подвести свою учительницу Людмилу Миновну. Эту учительницу я очень любила. Это была высокая, стройная женщина с красивой прической. Носила она всегда черную юбку, белую блузку и черный галстук. Я мечтала, что когда вырасту, буду так же одеваться. Хотя лицо ее было слегка тронуто следами оспы, все дети считали ее красивой. Она была очень хорошей учительницей и чудесным человеком. Все мои знания были получены от нее. Она нас всемерно развивала. Как правильно вести себя на переменах, проводила игры, прогулки по окрестностям, весной ходили за подснежниками и многое, многое другое.

К моей радости, в школе часто устраивались спектакли, а артистами были мы – школьники. Я бывала и цветком, и трубочистом в костюмчиках из сжатой бумаги. Хорошо запомнился мне спектакль, где я была резедой – цветком зеленого цвета, Рахиль Фурман – розой, а Женя – лилией. Запомнились мне и несколько слов из этого спектакля: «Мой кустик не пышен и цвет не богат, но издали слышен мой дивный аромат». Бумажные костюмчики делали наши семинаристки. Это было их практикой. А когда мне пришлось играть гимназиста, маме пришлось обегать всю Добровеличковку, чтобы найти мне настоящую гимназическую форму. На эти спектакли приглашались родители. Для них это была неописуемая радость, учитывая их тогдашний быт.

После спектакля я приходила к бабушке и представляла всю пьесу самолично, во всех ролях. Когда у бабушки собирались покупатели, я забиралась на диван-ящик, в котором летом хранились фрукты для продажи, и начинала представление, выполняя роли всех участников спектакля. Прямо «театр одного актера». Я имела такой огромный успех у всех зрителей, какой вам, ныне читающим, невозможно даже представить.

После двух лет учебы, я настолько осмелела, что решила обратиться к начальнице с неслыханной просьбой. У меня была очень хорошая подруга Эстер Рабинович, дом которой соседствовал с дедушкиным домом. Это была очень некрасивая девочка из бедной семьи. Запомнился мне ее угрюмый отец, работавшим кем-то у помещика. Я не представляла, как такого, никогда не улыбавшегося сурового человека можно любить. Эстеркина мама была красивой, доброй женщиной, но очень неряшливой. В мой замысел я никого не посветила.

Я попросила начальницу принять в школу Эстер. Я сказала ей, что эта девочка из бедной, многодетной семьи и очень хочет учиться. Выслушав мою просьбу, начальница велела привести Эстер к ней. Дома мы ее нарядили и помчались в школу. Начальница устроила ей небольшой экзамен по чтению, грамматике и арифметике. Эстер славилась своими способностями. После этого собеседования начальница дала согласие принять Эстер в школу. И, странное совпадение, что это тоже была суббота, как и тогда когда принимали меня в школу (а может и не совпадение, возможно начальница таким образом проверяла не сильно ли ортодоксальные евреи, дети которых принимаются в школу). Домой мы бежали счастливые, как на крыльях, а у домов на крылечках, на скамейках, на завалинках (невысокий выступ фундамента сельского дома) сидели наши соседи. Они перебрасывались репликами и все как один лузгали жаренные семечки от подсолнуха. Мы бежали и кричали во всю: «Приняли, приняли, приняли!» Узнав в чем дело, все соседи пришли в восторг. В этот раз я увидела, что и Эстеркин отец может улыбаться (очевидно, в жизни ему было не до улыбок). В знак благодарности, он дал мне целых пять копеек – я получила взятку. Эти деньги сразу же пошли в бабушкин оборот – угощаем семечками всех наших подружек.

Моим поступком в семье все остались довольны. Из соседей только Шлема Грабовский выразил недовольство этим поступком моему отцу: «Почему я позаботилась об Эстер, а не об его дочери Тубе?» Отец ответил ему, что, во-первых, я с ним не советовалась, а, во вторых, я сделала правильно, позаботившись о бедной девочке, а он, Шлема, может заплатить за образование своей дочери.