Борис Емельянов - Снежинск – моя судьба

Вскоре состоялось заводское партийное собрание, на котором присутствовал инструктор горкома партии Виктор Сергеевич Богонин. После сообщения Загреева о решении цехового собрания председательствующий попросил коммунистов высказываться по существу дела. Зал не откликнулся и после повторного обращения. Наконец, после тягостной для всех паузы, слово взял Н. А. Смирнов. Говорил он больше 20 минут, и только в конце стала понятна его позиция: Максимычев совершил недостойный поступок, но это очень квалифицированный специалист по взрывчатым материалам; кроме того, надо учитывать, что у него двое детей, и его не следует слишком строго наказывать, поскольку в таком случае его придётся уволить.

Я не верил собственным ушам, просто не узнавал Смирнова и не понимал, почему он защищает человека, совершившего такую подлость. В зале воцарилась напряжённая тишина. Наконец, слово взяла рабочая сборочного цеха Смирнова Людмила Ильинична. Она выразила возмущение поступком Максимычева и твёрдо высказалась за исключение его из партии. Снова наступила пауза. После мучительных размышлений, преодолевая сомнения и мгновенно поселившийся в моей душе неприятный холодок, я буквально заставил себя выйти на трибуну. Выразив недоумение позицией Смирнова, я поддержал предложение Людмилы Ильиничны, отметив, что, заботясь о Максимычеве, надо было бы подумать и о водителе спецмашины, на которого, в случае, если бы задуманный «план» удался, наверняка завели бы уголовное дело, а ведь в его семье тоже есть дети!

Вскоре после моего выступления разговор принял совсем другую окраску: Г. С. Ильин, а затем начальник планово-диспетчерского отдела завода Павел Андреевич Рыбалкин (который, кстати сказать, ещё за неделю до собрания откровенно возмущался поступком Максимычева) стали обвинять меня, считая моё предложение по наказанию провинившегося слишком жестоким. Я ожидал, что выскажется и Н. А. Смирнов, но он не стал выступать. Это обрадовало меня, но не потому, что я боялся ещё одного, возможно, самого тяжёлого, упрёка в свой адрес: я понял, что Николай Александрович был в глубине души согласен и со мной, и со своей однофамилицей.

Выработанный президиумом проект решения об объявлении Максимычеву строгого выговора (даже без занесения в учётную карточку!) при первом голосовании не прошёл, но, в конце концов, был принят довольно сомнительно подсчитанным большинством голосов. После этого слово взял инструктор горкома Богонин. Он сказал, что присутствовал при очевидном зажиме критики, о чём доложит в горкоме партии.

Спустя недели две или три бюро горкома отменило постановление партийного собрания завода и единогласным голосованием исключило Максимычева из партии. Удивительно, но никто из тех заводчан, кто пытался смягчить наказание этому человеку, не высказал по поводу такого «несправедливого» решения ни слова…

Через некоторое время поведение Н. А. Смирнова на собрании нашло своё объяснение. Выяснилось, что Максимычев и здесь использовал шантаж. Он узнал, что по просьбе П. А. Рыбалкина в механическом цехе завода для принадлежавших ему и директору завода автомобилей «Волга» были изготовлены выхлопные трубы из теплостойкой легированной стали. За какое-то время до собрания Максимычев изложил этот факт в письме на имя прокурора города, но отправлять его не стал. Упомянутый мною «человек» Максимычева передал копию этого письма Н. А. Смирнову, намекнув, что в случае неблагоприятного для Максимычева исхода партсобрания подлинник письма будет передан прокурору. Это сулило директору большие неприятности…

После этого случая меня долго не покидало беспокойство, и я ожидал для себя серьёзных неприятностей, но опасения мои не оправдались. Более того, Николай Александрович никогда не вспоминал о злополучном собрании и, как мне показалось, не изменил ко мне своего отношения. А весной 1968 года произошло то, чего я совсем не ожидал. Смирнов пригласил меня к себе и предложил 3-комнатную квартиру (о стеснённых жилищных условиях моей семьи он знал). Обескураженный такой неожиданностью, я стал отказываться, говоря о том, что ведь есть более нуждающиеся, но Николай Александрович развеял мои колебания. Он объяснил, что он, как и директор предприятия Ломинский, распоряжается освобождающимися крупногабаритными квартирами без участия профсоюза, и выделяет их хорошо зарекомендовавшим себя специалистам, к числу которых он относит и меня. Я поблагодарил его, хотя невольно возникало и сомнение: а не является ли столь щедрый подарок директора его стремлением избавиться от непростых воспоминаний о случившемся два года назад, и тем самым смягчить переживания от проявленной им слабости?..

Квартира оказалась прекрасной, оставалось только радоваться, ибо бытовые неудобства ушли, наконец, в прошлое. Доволен я был и тем, что уже не заведовал кафедрой: в 1967 году меня сменил недавно приехавший в наш город очень опытный человек кандидат технических наук Владимир Александрович Куликовских…

Запомнилось ещё одно событие, которое несколько раньше произошло в нашем МИФИ. В актовом зале института проходило совещание директоров ВУЗов закрытых городов МСМ и их заместителей, посвящённое воспитательной работе со студентами – своего рода обмен опытом. От нашего института были приглашены также заведующие кафедрами и преподавательский состав. Вёл совещание проректор головного МИФИ, приехал кто-то и из управления кадров и учебных заведений министерства. Всё шло в привычном ключе, в выступлениях звучали практически одни положительные примеры, назывались и «отдельные» недостатки. Размеренные, бесстрастные речи никого не трогали, не вызывали сколько-нибудь значимых размышлений.

Через какое-то время слово взял Сергей Алексеевич Школьников. Хорошо зная его, я подумал, что услышу, наконец, что-то интересное, тем более что оратор он был отменный. Рассказав о работе кафедры общественных наук и её роли в развитии у студентов марксистко-ленинского мировоззрения, он отметил и ту поддержку, которую оказывает кафедре городской комитет партии. В качестве примера Сергей Алексеевич привёл случай со студентом Бужинским, который проявлял «чрезмерный» интерес к отдельным недостаткам в жизни советского общества и почти на каждом семинарском занятии задавал вопросы, демонстрирующие, по словам Школьникова, его политическую незрелость. Бужинского я немного знал, он обращал на себя внимание даже своей внешностью, особенно чёрной клинообразного типа бородкой, но главной его отличительной чертой было нежелание подстраиваться под общепринятое мнение, чем он нередко раздражал своих оппонентов.

Кратко охарактеризовав неординарного студента, Школьников поведал, что, исчерпав свои возможности изменить его поведение, он обратился за советом в городской комитет партии. Его озабоченность была понята, и через какое-то время Бужинского пригласили в отдел пропаганды и агитации. Беседа пошла ему на пользу, студент осознал свои ошибки и перестал задавать острые вопросы.