Борис Емельянов - Снежинск – моя судьба

В конце обсуждения я подвёл его итоги, поддержав выводы комиссии. На голосование было поставлено предложение об исключении из партии Коптелова и обращении в учёный совет ВНИИЭФ о лишении Коптелова степени кандидата технических наук. Партийный комитет принял именно такое решение.

В феврале 1974 года наши материалы рассматривались на заседании бюро горкома партии. Я чувствовал, что Владимир Дмитриевич Тарасов поддерживал решение парткома, но, в конце концов, его сочли излишне жёстким. Бюро горкома объявило Коптелову строгий выговор с занесением в учётную карточку «за допущенные ошибки в руководстве сектором и нарушение морально-этических норм при написании кандидатской диссертации». Вскоре после этого Коптелова понизили в должности до ведущего конструктора, а в 1975 году он уехал на Украину, получив совершенно неожиданное для нас назначение на должность директора одного из заводов МСМ. Не возникало никакого сомнения, что выводы, сделанные горкомом партии в связи с неприглядным поступком этого человека, благодаря чьей-то поддержке в министерстве, оказались ничего не значащими. Было ощущение, что всем нам наплевали в душу.

Не знаю, что в связи с этим переживал А. А. Горновой, но его стремление защитить диссертацию не поколебалось. Через несколько лет, уже на основе новых исследований, он стал кандидатом физико-математических наук, а в 1984 году получил учёное звание старшего научного сотрудника…

А теперь вернусь к выступлению Бунатяна на памятной партийной конференции. События, связанные с этим, развивались необычно быстро. Как потом стало понятно, его речь изучали особенно пристрастно, поскольку она прозвучала на фоне развернувшейся в СМИ массированной критики А. Д. Сахарова за его острые высказывания и статьи о необходимости демократизации и реформирования сложившейся в стране системы.

В один из описываемых дней я стал невольным свидетелем телефонного разговора ведущего кадровика нашего Главка в МСМ Василия Васильевича Полковникова с В. Д. Тарасовым. Я зашёл в кабинет Владимира Дмитриевича по какому-то вопросу, как вдруг раздался звонок. Через некоторое время Владимир Дмитриевич кивнул мне, чтобы я сел рядом с ним: мы слушали Полковникова, что называется, в два уха. В какой-то момент тот вдруг спросил: «А как там поживает наш второй Сахаров?». Мы оба были в шоке, поскольку нам и в голову не могло прийти такое сравнение. Тарасов даже изменился в лице, но сумел сдержаться. После окончания телефонного разговора Владимир Дмитриевич сказал: «Чувствуете, как закручивается дело?». К тому времени я более-менее знал Полковникова, но даже от него, прошедшего в своё время школу служения в аппарате ЦК партии, не ожидал такого отношения к случившемуся. Видимо, не только критические оценки Бунатяна, но и сам факт проявления неслыханной для закрытого города вольности, были восприняты в министерстве весьма настороженно, а некоторые из сотрудников Главка, как я позднее узнал, откровенно возмущались: «И что это Бунатян выпендривается: что, ему больше всех надо?».

Разбирательство с новым «диссидентом» было дано на откуп Челябинскому обкому партии. Бунатяну повезло: с необычным прецедентом поручили разобраться секретарю обкома по идеологии Михаилу Фёдоровичу Ненашеву – человеку образованному и умному, отличавшемуся неформальным подходом к делу и умением глубоко аргументировать свою позицию. Михаил Фёдорович наверняка обсуждал характер предстоящей беседы с Бунатяном с первым секретарём обкома М. Г. Воропаевым. Мы, конечно, не могли знать содержание их разговора, но я думаю, что Ненашеву было не так уж и просто склонить «первого» на свою сторону. Это моё мнение исходило из того, что уже в то время я видел в Воропаеве очень осторожного человека, прекрасно понимавшего, что можно ожидать ему лично от ЦК КПСС в случае проявления излишней лояльности к высказываниям Бунатяна. А позиция Ненашева, как мы потом поняли, исходила из того, чтобы, в конце концов, получить ответ на простой вопрос: нарушил ли Бунатян Устав партии?

Позднее я узнал, что Ненашев беседовал с Арменом Айковичем в течение нескольких часов и не нашёл в его выступлении никаких нарушений уставных положений из области обязанностей и прав членов КПСС. Более того, Ненашев был рад, что открыл для себя такого интересного и умного собеседника. Оценил он и то, что Бунатян, готовясь к выступлению, никого не посвящал в своё намерение: предчувствуя возможные неприятности, он, таким образом, брал всю ответственность на себя.

Казалось бы, после беседы с Ненашевым можно было ставить точку в этом «деле», однако через какое-то время Бунатяна пригласили для разговора в министерство. Встретили его прохладно, а некоторые работники, знавшие его, предпочли не подавать ему руки. Поступили с ним весьма странно: после долгого кулуарного обсуждения (скорее всего, в кабинете начальника Управления кадров и учебных заведений Ю. С. Семендяева) ему вдруг передали, что он может быть свободен (вероятно, для обвинений и здесь не было найдено каких-либо оснований).

После описанных событий Бунатян прожил пять лет: умер он от обширного инфаркта на 61-м году (это был уже второй инфаркт: первый он перенёс в середине 1960-х гг.). Я был почти уверен, что на его столь скорую смерть повлияли перенесённые им переживания. Стремясь лучше понять состояние Бунатяна в тот период, я отважился позвонить в Москву его вдове Валентине Сергеевне (это было 18 марта 2013 года). Она рассказала, что на самом деле всё обстояло не так: Армен Айкович был доволен, что выступил на конференции. С его души свалился, наконец, тяжёлый камень, и он быстро вернулся к привычному образу жизни – в том числе, и к любимым им поездкам по Уралу на своей видавшей виды «Волге». А работу он не боялся потерять: «Если это случится, – говорил он, – пойду в школу учителем». Потом Валентина Сергеевна добавила, что если и были у Бунатяна какие-то тревоги, то они закончились сразу же после встречи с Ненашевым, который произвёл на Армена Айковича самое благоприятное впечатление…

При передаче дел Владимир Степанович Онищенко, рассказывая о партийном комитете, рекомендовал мне обязательно съездить на Семипалатинский полигон. Такая возможность представилась в июне 1974 года, когда должно было пройти испытание одного из новых ядерных зарядов. Экспедицию, в состав которой меня включили, возглавлял уже хорошо известный мне инженер-полковник Е. И. Парфёнов. Онищенко заметил, что мне повезло, поскольку Евгений Иванович имел большой опыт подобной работы. Он же посоветовал, что надо взять с собой, в том числе и из обыденной одежды. Рассказал и об ожидающих меня непростых полигонных буднях, а также возможных неприятностях, связанных с плохой водой на площадке «Балапан» – месте, где придётся жить при подготовке и проведении испытания. Я, конечно, волновался, сумею ли выдержать непривычные условия, но отступать было нельзя. Несмотря на своё «особое» положение, которое не предполагало моего непосредственного участия в работе, ни на какие послабления для себя я не рассчитывал.