Анатолий Горшков - Приказано: выстоять!

– От эти гады, – Журило ткнул пальцем в небо, где заходили для очередной атаки «мессершмитты», – не дают моему взводу нормально трудиться. Разрушают ритм. Вася! – повернулся он к Коробу, – надо ось придумать.

А через 20 минут после отбоя воздушной тревоги Журило с Коробом ломали телегу. Наткнулся на них случайно.

– Николай Ильич! – укоризненно окликнул я его. – Ты что ж народное добро рушишь?..

Но Журило не смутился.

– Вася наш гарную штуку придумав, товарищ капитан, – заговорщицким полушепотом сообщил он мне. – Вертушку сделаем из этого колеса. А бричка… Щоб фрицу не оставлять!

К вечеру «вертушка» была готова. Меня пригласили на испытания. Короб, смущенный всеобщим вниманием и гордый собственным изобретением, деловито заправлял в свой «максим» ленту с бронебойными пулями. Ось телеги вертикально была вкопана в землю. На колесе, которое вращалось в горизонтальной плоскости, укрепили пулемет, соорудив таким образом пулеметную турель. К колесу прикрепили также сидение для пулеметчика – седло от велосипеда. Отталкиваясь ногами, Короб демонстрировал нам разные скорости вращения своего «агрегата». Дуло «максима» описывало замысловатые траектории. К ночи подвели итоги работы за день. Вперед вышли шахтеры, на два вагона отстали косогорцы, на три от шахтеров – батальон Васильева. По 15 тонн грузили шахтеры, по 14 тонн на человека в смену – бойцы Васильева. Аникушин оказался прав – нормы каждому подсказывала совесть, работали, насколько хватало сил. Поздним вечером я зашел на огонек в барак к косогорцам.

– Чаю выпьешь с нами, Анатолий Петрович? – спросил Линяев, как только я вошел.

– Выпью с удовольствием, – и вспомнил, что за целый день так и не успел поесть.

Мне передали кружку крепко заваренного чая, огромный ломоть свежего, только из печи, аппетитно пахнущего хлеба, на котором лежал добрый кусок сала.

– Я тут вот ребятам про то, как хлеб у кулаков отбирали, рассказываю, – голос у Линяева был хриплый и глухой, голос до крайности утомленного человека.

– Я тоже послушаю, – сказал я.

Из короткой автобиографии Линяева я знал, что родился он в 1896 году в деревне Яковлеве, ныне Ленинского района. Рано ушел из дома. Работал. Революцию встретил с восторгом. Член Коммунистической партии с 1920 года. Делу пролетариата служил не щадя ни сил, ни жизни своей. Работал следователем, управделами Оболенского рудника, занимался и профсоюзной работой. Потом – Косогорский металлургический, дважды избирался секретарем парткома завода…

– Вернулись мы в деревню утром, – продолжал Линяев свой рассказ, – а там – убили наших товарищей и сожгли. Телеги сгорели, мешки с хлебом сгорели, а среди того угольного зерна ребята лежат. Черные, обгорелые, только зубы страшно так белели. Сереге, дружку моему, тогда лет восемнадцать было. Самый молодой в продотряде. Ему живот распороли и зерном набили… Хлеб-то наш кровью полит. Густо полит, братцы вы мои, гуще уж некуда, – Линяев помолчал, потом допил чай и встал. – Пойду на станцию. Может, перед сном мешок какой подниму. Серегину долю…

За ним поднялись почти все.

– Пойдем и мы, Алексеич, – сказал пожилой рабочий. – Цену хлеба… кто же ее не знает?! Отоспимся после войны.

Я тоже встал, хотел удержать косогорцев, да не повернулся язык приказ такой отдать. Так и вышел молча вместе с ними из барака и пошел тоже на станцию, чтобы связаться с обкомом, где ждали сведений об итогах работы на элеваторе.

…В девять утра (хоть часы проверяй) – первый налет. Все нехотя попрыгали в щели, пулеметчики изготовили к бою пулеметы, но вреда ни одной машине не причинили. Не хватало умения, да и слишком быстроходные цели метались над станцией. Это делало их практически неуязвимыми.

Меня налет застал у шахтеров. Я пришел поглядеть, что выйдет из затеи с «вертушкой». Как только прозвучала команда «воздух», мы сползли в щели и блиндажи, отрытые хозяйственными шахтерами у стен элеватора. А Короб и Журило остались у своей установки.

«Сценарий» штурмовки нам уже был хорошо знаком. Четыре-пять самолетов выстраивались в круг, сваливались в крутое пике и били по вагонам, путям, по паровозу… И все это по-хозяйски, неторопливо, безнаказанно. Нашей авиации здесь не хватало, дважды появлялись И-16, но фашисты, не приняв боя, уходили. И возвращались, едва «курносые» покидали зону над элеватором. Два дежурства – все, что могли нам выделить летчики. И потому мы смирились с налетами. Вот и сегодня…

«Дракон» (так прозвали ведущего группы из-за нарисованного на борту дракона) начал штурмовку станции. Расчет строился на том, чтобы разрушать выходные пути. Бомбы легли рядом с полотном, воздушной волной свалило будку стрелочника. Вслед за «драконом» с воем ложились на крыло и шли в пике его ведомые.

Короб ждал. Два или три раза ствол «максима» описал траекторию, весьма близкую к той, что требовалась для точной стрельбы.

– У них пули трассирующие, – объяснял со знанием дела кто-то рядом. – Не думают, что себя демаскируют.

Самолеты отбомбились быстро, не причинив на этот раз большого вреда. Но своему правилу – пройтись на бреющем над местом штурмовки – не изменили. Короб не успел за «драконом». Второй фашист низко шел над путями, едва не задевая телеграфные столбы. Звонкая очередь коробского «максима» резанула по ушам, но пули прошли позади самолета. И тут же новая огненная струя ушла с земли, пикировщик, казалось, сам налетел на нее. Неужели попал? Густой клуб дыма рванул из-под капота самолета. Он нехотя лег на крыло, клюнул носом вправо-влево и исчез за вершинами сосен. Мы замерли. Глухой мощный взрыв всколыхнул, казалось, и землю, и всех бойцов. Я видел, как выскакивали из щелей, из укрытий люди и бежали туда, откуда поднимался над лесом черный столб дыма – все, что осталось от стервятника.

Журило отплясывал чечетку. Короб слез с седла, и на лице его застыло растерянно-виноватое выражение. Он словно удивлялся самому себе:

– Ага! – закричал Журило, увидев меня. – Я що казав? Наш Вася бревно на доски разрезать может из пулемета. А тут такая махина, шо грех не попасть в нее.

Днем элеватор бомбили еще дважды, но теперь уже куда подевалась беспечность врага. Сбитый самолет сослужил нам добрую службу, заставив летчиков держаться повыше и подальше от секторов обстрела наших пулеметов. К вечеру еще четыре из них стояли на «вертушках Короба». Тогда же вечером я доложил Жаворонкову:

– Погружено и отправлено миллион пудов хлеба. Осталось тысяч 200–250…

– Вывезти нужно до зерна, – сказал Василий Гаврилович. – На Украине мы почти весь хлеб потеряли, так что он на вес золота сейчас.

В тот же вечер, 8 октября, в штаб пришел Васильев. До пояса голый, измазанный мазутом. Я невольно улыбнулся.