Светлана Беличева-Семенцева - На переломе эпох. Исповедь психолога

С его легкой руки был учрежден наш ВНИК (временный научно-исследовательский коллектив), «Государственная система социальной помощи семье и детству», которому правительство России поручило обосновать систему мер социальной помощи и разнообразных социальных учреждений, позволяющих перейти от карательной превенции к охраннозащитной, оснастить ее профессиональными кадрами – социальными работниками, практическими психологами, разработать учебные планы и программы для вновь открывающихся факультетов социальной работы.

Наш ВНИКовский коллектив собрал более 150 ученых из разных городов, вузов, НИИ, здесь были и педагоги, и психологи, и медики, и юристы, и экономисты, все, у кого были практические наработки, чтобы в кратчайшие сроки реализовать поставленную задачу. Работа кипела днем и ночью. За жаркими спорами, напряженными дискуссиями и обсуждениями допоздна просиживали мы в рабочем кабинете Андрея Михайловича. Приезжающие зарубежные консультанты дивились и объемам нашей работы и срокам ее продвижения.

Уже были практически готовы учебные планы и программы, и вузы готовились открывать факультеты социальной работы, но разрешения на открытие новой специальности все не было. Не хватало подписи важного начальника из Госкомвуза, который никак не мог уразуметь, кто такие социальные работники и зачем они нужны.

Для объяснения с важным начальником, Андрей Михайлович вызвал из Канады профессора Ральфа Гарбера, президента международной Ассоциации высших школ социальной работы. И когда мы втроем пришли на прием к упрямому начальнику, удивляться пришла очередь Ральфу Гарберу, который никак не мог поверить, что такой высокий чин, отвечающий за вузовскую подготовку в стране, не слышал о социальных работниках. Перед международным авторитетом начальник сдался, и недостающая подпись была получена.

Шли реорганизации министерств, менялось начальство, сворачивалось производство, приватизация плавно, у всех на глазах, перетекала в прихватизацию, государство становилось хроническим должником по зарплатам, пенсиям, пособиям, а Андрей Михайлович упрямо тянул свою лямку, терпеливо объясняя все новым и новым начальникам суть государственной социальной защиты семьи и детства.

И как это не удивительно, несмотря ни на что и вопреки всему, повсеместно росла и формировалась сеть новых социальных учреждений, открывались социальные приюты, реабилитационные центры, факультеты социальной работы и психологические факультеты, а главное, медленно и верно менялся полицейский менталитет. И на фоне общего социально-экономического коллапса наметилась тенденция снижения детской преступности, чего не могли добиться в стабильные благополучные годы советской власти.

Столь бурная деятельность скромного заместителя министра была, наконец, замечена и удостоена тщательной проверки Счетной палаты, которая не досчиталась аж целых пяти тысяч рублей, полученных Андреем Михайловичем на законных основаниях за договорную научную работу, что кстати, было значительно меньше его месячного оклада. Этого, с позволения сказать, криминала, было достаточно, чтобы снять Панова с работы и оповестить об этом через прессу.

Давно, давно было сказано Федором Ивановичем Тютчевым «Умом Россию не понять». И уж совсем не понять, что двигает этим сонмом проверяющих, когда так яростно, с такой маниакальной настойчивостью, будто это главное дело их жизни, борются они с теми, кто встал на защиту детей. Нет, не просто формально выполняют эти проверяющие свой служебный долг, а делают все, что в их силах, чтобы извести, уничтожить, помешать, запретить, опорочить. И это – в вырождающейся стране, где только за пятнадцатилетие реформ население сократилось на 15 миллионов.

Нет этому рационального объяснения и сдается, будто инвольтированы они некой злой волей свыше.

Так уж получилось, что и начало, и окончание моей работы над докторской диссертацией, совпали с жесточайшими войнами, в которые я была втянута помимо своей воли.

Начало работы над докторской совпало с войной, которую мы вынуждены были вести в защиту Нечаева Геннадия Александровича и «Дзержинца», а окончание работы выпало на разгар боев, которые велись вокруг Щетинина Михаила Петровича.

Тогда, в середине 80-х, имена педагогов-новаторов Щетинина, Шаталова, Амонашвили были у всех на слуху. Они взрывали костную, беспощадную к ребенку и учителю педагогику, названную авторитарной и своей новаторской практикой показывали, как сделать непростой процесс обучения увлекательным походом в страну знаний, а отношения учителя и ученика сделать доверительным содружеством старшего и младшего. Эта педагогика сотрудничества делала ненужной всю Академию педагогических наук, бывшей со времен отца народов научным столпом авторитарной школы. И конечно же, академики от педагогики дружно мобилизовались на защиту своих позиций. А лучшая защита, как известно, нападение.

И приемы при этом верные и испытанные – найти компромат, ошельмовать и опорочить. И легче всего было отыграться на М.П.Щетинине, поскольку, будучи директором экспериментальной школы на Белгородчине, он числился научным сотрудником самого агрессивного института Академии педнаук, который возглавляла тройка известных и самых яростных академиков, прославившихся еще травлей Василия Александровича Сухомлинского. Тогда, в начале семидесятых, они обвинили Сухомлинского во всех смертных грехах, самым тяжким из которых было приклеивание его пронизанной гуманизмом и любовью к ребенку педагогической системе ярлыка буржуазного индивидуализма, несовместимого с советским коллективизмом. Отбиваясь от яростных нападок академиков, Василий Александрович написал удивительную по мудрости и человечности книгу «Мудрая власть коллектива», которая вышла после его смерти, и где он объяснил своим критикам: «Я хочу, чтобы ребенок чувствовал себя в коллективе не прутиком в венике, а цветком в букете». Но, неуслышанными были его слова и незамеченной была его позиция. Его затравили и раньше времени свели в могилу.

Теперь дошла очередь и до Щетинина. Как водится, в его школу была направлена команда пристрастных проверяющих, которые, конечно, постарались на славу, и началось. Тогда было принято такие судилища устраивать публично, на общих собраниях коллектива, куда сбегались и стар, и мал. В желающих выступить отбоя не было. Выступающие в выражениях не стеснялись, попытки Щетинина объясниться раздраженно прерывались выкриками с места. И он, в конце концов, обреченно замолчал.

Я к тому времени, будучи членом этого злополучного коллектива, сидела в дальнем углу и потрясенно наблюдала за публичным избиением несчастного Михаила Петровича. Собрание под председательством маститых академиков клокотало без малого четыре часа. Наконец народ устал и начал выдыхаться, собрание уже решено было закрыть, и тогда я попросила слово. Мне дали всего три минуты. И я смогла только сказать, что такое поведение не украшает нас как ученых и научные дискуссии в таком тоне не ведутся. Но этого было достаточно, чтобы мстительные академики взяли меня под свой прицел и отрыли боевые действия против меня.