Владимир Алейников - Без двойников

И вдруг… Вдруг нам перехотелось пить.

Мы увидели – жуткую картину.

За пивным ларьком высился здоровенный сугроб.

Прямо в этом сугробе, на снегу, сидел пожилой мужик. Горло его было обмотано бинтами. Из-под этих грязных бинтов, прямо из горла, изнутри, торчала какая-то трубка.

Мужик молчал. Но время от времени издавал, изнутри, сквозь эту торчащую наружу трубку, какие-то звуки – всхлипывания, всплески, бульканье, хрипы, шипение.

Мужик, сидя в одиночестве, чего-то с нетерпением ждал.

И вскоре к нему подошло ещё двое мужиков. У них в руках были кружки с пивом. Они поставили свои кружки на снег.

Один из них достал из-за пазухи бутылку водки. Быстро открыл зубами пробку. Достал из кармана пустой стакан. Привычно налил в стакан нужную порцию – такую, какую всегда наливали, распивая на троих.

Потом, с водкой, налитой в стакан, этот мужик подошёл к сидевшему в сугробе пожилому мужику.

Тот сделал нетерпеливый жест рукой – ну, давай, мол, давай, скорее!

Мужик со стаканом поднёс этот стакан прямо к трубке, торчащей из-под бинтов, изнутри, у сидевшего в сугробе пожилого мужика, – и стал аккуратно переливать водку из стакана прямо в трубку.

Мы с Ворошиловым с ужасом смотрели на это занятие.

Наконец вся водка из стакана была перелита в трубку.

Мужик с забинтованным горлом побагровел, слегка оживился. Опохмелился, стало быть. Надо полагать, водка попала прямо в желудок. Горла, скорее всего, у него не было. Наверное, было оно вырезано. Посему приятель-алкоголик и лил ему, алкоголику, водку прямо в желудок.

Мужик с забинтованным горлом говорить ничего не мог. Он только благодарно хрюкал.

Его приятели в момент опорожнили, по очереди, стакан с водкой. Тоже оживились. Закурили. Присоединились к приятелю. То есть уселись рядышком с ним в сугроб. Всем троим стало им хорошо. Все опохмелились. Все возвращались к жизни. Теперь они сидели в сугробе и прихлёбывали из кружек своё пиво. И даже пива немного умудрились налить в трубку мужику с забинтованным горлом.

Какой жуткий символ! Словно сама эпоха, с вырезанным, забинтованным горлом, уже без голоса, без речи, но жаждущая алкоголя, а с ним и некоторого забытья, сидела в сугробе, на московской окраине, посреди снегопада, в пору средьзимья, – вот здесь, перед нами!..

Через силу выпили мы с Ворошиловым пиво – и даже не пошли, а побежали по снегу, поскорее, поскорее, в тепло, в квартиру, где можно будет, до прихода хозяйки, посидеть на кухне вдвоём, покалякать, – ну а потом собираться и уходить, мне – домой, Ворошилову – куда-то, а куда – он ещё не решил, да и не всё ли равно было, куда идти теперь? На дворе зима, и холодно, и мороз вон какой сильный. Одно утешение – что хорошо поработал.

Было самое начало года – и впереди ждало неизвестно что, и зачем загадывать, когда, быть может, всё сложится как-то само собою, достаточно хорошо, для того, чтобы жить и работать.

Снег шёл и шёл, и мороз всё крепнул, и сплошная белизна вставала перед глазами, заполняя видимый мир, а с ним и то будущее, которое ждало нас где-то там, за снегами, за холодом, далеко, далеко, впереди…

Как-то, весной, что ли, шестьдесят девятого, слышу вечером – звонок.

Открываю: в дверях стоят Ворошилов с Рафаэлем Зинатулиным.

Помятые оба, рожи похмельные.

И оба почему-то – в опилках, в стружках.

Пригласил зайти.

Сняли пальто, обувь.

Прошли на кухню, смущённо, вежливо так, прямо на цыпочках.

Рафаэль и говорит:

– Есть хочется – страсть! У меня вот плов есть, в баночке. Мама готовила!

Лезет за пазуху, достаёт банку.

Смотрю – а банка разбита, стекло вмято вовнутрь, в рис.

– Ничего, – говорит Рафаэль, – съедим.

Ставит сковородку на газ, вываливает туда плов, со стеклом, вместе со всей банкой.

Разогревает яство.

Игорь молчит, смотрит.

Рафаэль раскладывает подогретый плов на тарелки.

И преспокойно начинает есть свою порцию.

Жуёт аккуратно. Стёкла выплёвывает.

Ворошилов попыхтел, покосился на друга – и тоже давай свою порцию жевать.

То есть – даже в такой ситуации решил друга поддержать. Своих не выдавать – принцип был.

Жуют оба. Стёкла выплёвывают.

Видно, что боятся. Но виду оба не подают.

Оба тихие такие. Прямо немая сцена.

Но когда особенно крупный и острый кусок стекла, вылетев из ворошиловского рта, шмякнулся о стол, зазвенев, и я заметил на нём следы крови – тут уж я не выдержал.

– Да что же вы делаете? – заорал я на них. – Прекратите это бредовое занятие!

Друзья слегка растерялись от таких слов.

Я схватил тарелки с пловом, начинённым стеклянным боем, и швырнул в помойное ведро.

Разогрел им картошку, накормил. Напоил чаем.

Съели всё, до последней крошки. И весь чай выпили. Порозовели, закурить попросили.

– Где же вас носило, братцы? – спрашиваю. – В чём это вы так вывалялись?

Рафаэль, очень близорукий, смиренно потупился, поглядывая вытаращенными круглыми глазами сквозь толстые стёкла очков, и кротко этак отвечает:

– Да мы что? Мы ничего. Вот, ночевали. Здесь, рядом.

Я удивился:

– Где это – рядом?

Рафаэль:

– В соседнем доме. Совсем рядышком.

Я говорю:

– Но дом-то ещё строится. Как же можно там ночевать?

Рафаэль:

– Тем более, можно. Ну, выпили мы с Игорем. С женой я поругался. К тебе идти ночевать – неудобно. Вот и решили, что пойдём в новый дом. Там просторно.

Я:

– И что же, там вы и извозились в опилках и стружках?

Рафаэль:

– Ну да. Наверное, там.

Я:

– Не верю. Хочу сам посмотреть, где это вы были.

Рафаэль с Игорем, в один голос:

– Да ради Бога. Хоть сейчас пойдём.

Мы оделись, вышли из подъезда.

В строящемся рядом доме двери действительно оказались открытыми нараспашку.

Ребята привели меня на третий этаж.

Там, в новой, находящейся в процессе строительных работ, пахнущей лаком и краской, двухкомнатной квартире, в меньшей из комнат, на полу, в уголочке, было сооружено из стружек и опилок лежбище, логово.

– Вы соорудили? – спрашиваю.

– Мы.

– Сколько же раз вы здесь ночевали?

– Два.

Я, строго:

– А если честно?

Рафаэль:

– Ну, три.

Игорь:

– Три ночи, честно, три.

Я:

– Но почему же ко мне не пришли? Я что, не пустил бы? Оба, в один голос:

– Мы стеснялись…

Вот какие были дружные и воспитанные ребята.

Или вот ещё случай.

Дело шло к новому году, стоял конец декабря шестьдесят девятого.

А у Ворошилова двадцать седьмого декабря – тридцатилетие. Дата, как-никак.

Решили отметить.

Да ещё и с сюрпризом.

Денег у всех было в обрез.

Но мой друг Олег Хмара подал идею: наварить самогона. И сделать разнообразные напитки. Часть самогона можно оставить, как есть, чистым и крепким. Большую часть – смешать с дешёвыми сиропами и сделать подобие ликёров. Тогда питья уж точно на всех хватит.