Владимир Алейников - Без двойников

Сейчас же надо сказать и о другом, о более серьёзном. Лучше – о любви.

…Они пришли ко мне, держась за руки.

Игорь и Мира. Художник и его Муза.

Оба – высокие, светлые, молодые.

Он дождался, наконец-то – дождался.

Она приехала к нему в Москву.

Он привёл её знакомить со мной.

И вот я впервые видел ту, которую Ворошилов бесконечно изображал на портретах, всё рисовал, рисовал, словно призывая её, умоляя её приехать.

Мира оказалась замечательной молодой женщиной, разговорчивой, наблюдательной, умной, сияющей тёплыми своими глазами, подвижной, какой-то, мне подумалось, особенно лёгкой, воздушной, напоминающей изображения египетских цариц или танцовщиц, – с точёной головкой, длинной шеей, на которую так и хотелось надеть ожерелье, вся тонкая, гибкая, стройная, длинноногая, вся – порыв и радость встречи.

Игорь просто сиял.

Да сияли-то они оба, буквально лучились светом, были наэлектризованы, взвинчены.

Мира тараторила что-то, Игорь поддакивал и смотрел на свою Прекрасную Даму восторженно, эмоции переполняли его.

Мира приехала ненадолго. Вырвалась сюда с Урала, где она жила, под Свердловском, в Верхней Пышме.

Встреча любящих сердец состоялась.

Была одна только загвоздка: негде остановиться, побыть вместе после долгой разлуки. Нет пристанища, и всё тут.

Пристанище предоставил им я. Без всяких просьб.

Здесь всё было настолько понятным, что медлить не следовало.

Я оставил их вместе – и ушёл.

Пусть любовь торжествует.

…Через тридцать лет после этого эпизода я навестил Миру Папкову.

Она была прекрасна!

Образ её, портрет души её, столько раз творимый, создаваемый Игорем, стал её сутью.

Она так же, как и прежде, щебетала и тараторила.

Была так же, как и в былые времена, подвижна, стройна, приветлива.

Время, показалось мне, совсем не коснулось её лица, не затронуло её тяжёлым своим крылом.

И тут я увидел её глаза – то самое зеркало её души, той самой души, которую с неистовой самоотдачей не уставал изображать в своих работах Игорь, рисуя портрет за портретом, сочиняя стихотворение за стихотворением, вдыхая, вдыхая туда жизнь, увековечивая, окрыляя, оставляя, оставляя свою любовь жить на свете.

Я увидел Мирины глаза, в которых светились ум, стойкость, скорбь, сила духа и любовь.

Двадцатого марта нынешнего, девяносто девятого года, будет десять лет, как умер Игорь.

На Урале, где она жила, умер в девяностодвухлетнем возрасте её надолго прикованный к постели больной отец, за которым она долго и самоотверженно ухаживала.

Года два, как она живёт у дочери своей, Веры, в Москве, воспитывает двух внучек, хлопочет по хозяйству, находится не в изоляции, не в одиночестве, а среди людей, среди своих.

Но Мира – Игорева Мира, ворошиловская великая любовь.

И она, земная женщина, – тоже легенда, живая легенда, и она знает это.

Потому что великое ворошиловское искусство – это и есть Любовь.

…Густой снегопад мягкой пеленой застилал всю округу. Да ещё доносился к нам, сидящим в молчании друг напротив друга в окраинной московской квартире, доносился, вплывал сюда, нет, врывался, как свет, сквозь снег, проникая в сознанье, в кровь, золотым остриём – сквозь время, колокольный крещенский звон из пространства, со стороны находящейся неподалёку церкви – той, где венчался Тютчев.

…Разбираю ворошиловские бумаги, которые дала мне для работы Мира.

Пока – только часть бумаг.

Ей до сих пор трудно касаться всего, что написано Игоревой рукой.

Письма. Стихи, стихи. Записи.

– О современном искусстве (в частности). Чемпионаты мира (аукционы, деньги и прочее). Роботизация искусства (одно название чего стоит – «Фундаментальный лексикон»). Явная дегуманизация – искусство сердца не в почёте. Духовное убожество с претензией на широту и глубину познания. Вымарали любовь. Большей частью сатанизм явный и скрытый. Мне ясно: я в состоянии войны с этим так называемым современным искусством.

– «Не Боги горшки обжигают». Очень здорово. Бог – космическая любовь, а потом уже всё остальное. Ну а раз горшки обжигают не Боги, то меньше всего догматизм всегда и во все времена был постоянной сопутствующей болезнью искусства. Это – ужасно. Вспомни, как братья Каррачи на триста лет заморозили живопись в Европе. Теперь то же самое хотел бы сделать М., да «бодатой корове Бог рог не дал». Но и кроме него всегда найдутся «законодатели». Свято место пусто не бывает. И всегда эти сволочи законодатели изгоняют живой дух из искусства и плодят мертвечину. Что такое культура, в конце концов? Не жалкий ли это кусочек всеобщей красоты, определённой когда-то ангельским философом как третий атрибут Божества, не бездна ли это, в которой тонет всё мироздание? Что такое быть современным художником, о чём с упоением говорит мудак X.? Ведь чем современнее художник, тем он хуже. Это – аксиома. Самый мощный творческий потенциал, как бы ни удалялось время от времени создания его творений, должен быть всегда впереди этого нового времени. Слов нет, в культуру нужно окунуться, но застревать там нет никакой необходимости.

– Мы несли с собой свет, который был совсем не то, что вещания этих безмудых ортодоксов. Мы прорывались в космическую тайну человечества, тайну, которая скрыта от бесчисленных поколений смертью, развратной тягой к власти, ко злу, – и мы всё-таки прорвёмся к этой тайне. Несмотря ни на что. Да здравствует наше поколение замученных освободителей от духовного маразма!

– К советской власти у меня отношение однозначное – после двадцати лет я её незыблемый враг. Что бы там ни говорили о российских возможностях, о том, что моё поколение выросло в этом аду и потому родом оттуда – я знаю одно: «с безбожниками мне не по пути». Пусть, как сказал Христос, «Мёртвые хоронят мёртвых», – моя дорога – другая. Они присвоили себе право говорить от имени России. Мы знаем это политиканское, проституирующее бесовство. Истина в том, что они – не Россия и никогда ей не были. Они – другое, космически-рогатое. Если народ совращён, Россия осталась, Достоевский и святой Сергий остались. Лев Толстой – тоже остался. Да мало ли кто ещё – остался. Не так плох Бог, как его малюют.

Размашистый, не знающий удержу почерк.

Мысль за мыслью.

Всё написано набело – то есть, вначале, в уме, обдумано, выношено, сформулировано, – и только потом уже записано на бумаге – своей рукой, лично, – как на скрижали.

Писалось на Урале, в Верхней Пышме, в восьмидесятых, в период воссоединения с Мирой, отрыва от Москвы, напряжённейшей творческой работы.

Стихи – на клочках бумаги, в школьных тетрадях, в блокнотах, на обороте рисунков.

Много стихов.

– О я, свободный везде, вездесущ мой флаг и сияние его убивает радугу и земных идолов. Никому я не поклоняюсь, никого я не презираю. Моя плоть растекается по коварным артериям земли. Вот-вот гляди – и будет землетрясение. Трясение умов, трясение души, трясение всей этой свинячей Вселенной. Не бегайте за счастьем, стойте на месте. Только вы и ваше зрение истинны. Всё остальное – картинки с выставки. Не бойтесь, ибо я – не боюсь, внимайте – пока я имею голос. В страшном сне я увидел, что земля – её равнины и горы, реки, озёра, моря и океаны – дуга лжи, которая взломается в сокровенные дни. И мы увидим не бездну, а пожар и цветение Истины.