Владимир Алейников - Без двойников

За дело мы с Хмарой принялись рьяно.

Добыли у соседей большой бак, называемый вываркой.

Технологию приготовления самогона в домашних, да ещё и городских, условиях объяснять не стану. И так, небось, многие умеют.

Поставили брагу в выварке.

А когда брага перебродила, принялись за приготовление напитка. Некоторые тонкости дела опускаю. Но хочу всё же подчеркнуть, что, хотя места, в которых кастрюля с брагой соединялась с миской, наполненной водой, мы и промазывали постоянно тестом, для герметизации, – хмельные пары всё равно вырывались наружу, и мы с Хмарой, вдыхая их, незаметно, почти опьянели.

Работа у нас кипела.

Количество самогона (пробовали горящей спичкой коснуться вонючего пойла – горит, пробовали на вкус – крепок, зараза!) всё росло и росло.

Немало часов мы с другом Аликом Хмарой истратили на своё домашнее приготовление нужных для всех нас напитков.

Однако в итоге холодильник был плотно забит бутылками. В одних был чистый самогон, тот, который горел синим пламенем. В других – слегка разбавленный сиропом, крепостью поменьше, но тоже забористый, вдобавок ещё и сладкий. В третьих – что-то наподобие десертного сладенького вина.

Вот он был, налицо, – продукт наших с Хмарой фантазий и экспериментов.

К тому же и на полу возле холодильника выстроилась целая батарея наполненных зельем бутылок.

И мы решили, что отметить ворошиловский день рождения уж точно на всех нас хватит. А может, ещё и останется.

И вот настал Игорев день рождения.

Собрались гости, избранные. Наша, тогдашняя, компания. Тесный круг? Более-менее тесный – так можно выразиться.

Ждём героя дня. Радостно ждём. Всеобщий подъём ощущается. Всеобщее желание – словно разом вспыхнувший свет: увидеть бы Игоря поскорее. Застолье с размахом начать и продолжить – разумеется, вместе с героем. А его всё нет и нет.

Некоторые не выдержали, стали помаленьку наливать, выпивать и закусывать.

Слава Горб всё беспокоился: ну где же Ворошилов? не случилось ли чего?

Но вот – звонок.

Явился, наконец!

Входит деньрожденник, юбиляр.

Чистенький, в глаженых брюках, в белой рубашке, в тесноватом, но не испачканном красками пиджаке.

Друзья радуются:

– Игорь, поздравляем, поздравляем!

Дата – тридцатилетие – всем нам казалась солидной.

Ворошилов растроган, пожимает всем руки, отвечает на приветствия.

Проходит в комнату. Вначале – бочком, коротким шажком, с каким-то смущённым смешком, подавляемым тут же, с таимым под веками блеском в глазах, который я сразу заметил. Потом – посмелее, всем корпусом – прямо, вперёд, к народу, скорей, чтобы в гуще приятельской скрыться.

И мне показалось, что вслед за ним поплыл странный звон.

Ворошилов, конечно же, в центре внимания. Раствориться – никак здесь нельзя. Не удастся. Наоборот – можно выделиться – и только. Приходилось ему – выделяться. Как-никак, а тридцатилетие. День рождения. Важный день.

Как ни пробовал он увильнуть, в уголке где-нибудь пристроиться, по привычке, – не получалось. Все хотели с ним пообщаться. Все хотели ему сказать что-то доброе. Все хотели непременно поздравить его – лично, искренне, так, как следует, откровенно, от всей души.

Ворошилов со всеми сразу, окружённый друзьями, общается. Что-то дарят ему, понятно. Мужики – обнимают, шутят. Дамы – стайкою пёстрой – щебечут.

Умудряется он улизнуть. Прорывает кольцо окружения.

Он заходит в ванную, закрывается там, потом выходит – и опять вслед за ним тянется мелодичный звон.

Да что такое? Нет, не галлюцинации. Звон – точно был. Ворошилов уже оживлённее и розовее, чем пять минут назад. Эдак приободрился. След скрываемого удовольствия ощутим на его лице.

Кто-то включает музыку.

Ворошилов увеличивает громкость и принимается танцевать, в охотку, да так увлечённо, что все удивляются.

– Матильда, Матильда, Матильда, та-ра-ра-та-та-ра-ра! – гремит заводная музыка.

Обнаруживается, что Игорь здорово танцует.

Он пластичен, он хорошо движется. К тому же – входит в роль, ну прямо заправский танцор.

Довольная улыбка, губы чуть-чуть оттопырены и шевелится, глаза с наркотической искоркой полузажмурены. Пляшет. Пляшет художник, пляшет.

И вслед за ним плывёт, плывёт странный музыкальный звон.

Ну что же это такое? Ничего не понимаю.

И тут я начинаю прозревать.

Гляжу, а карманы пиджака у Ворошилова как-то слишком раздуты, чем-то плотно набиты, да и во внутренних карманах у него совершенно точно что-то есть – распахнутый пиджак болтается слишком грузно, тяжело, как мешок с поклажей.

Подхожу к Игорю и вижу: из кармана что-то блеснуло. Прикоснулся – Боже мой!

Оба кармана битком набиты аптечными пузырьками.

– А ну стой, – говорю, – иди-ка сюда.

Прекращает плясать. Подходит.

– Что у тебя в карманах?

Молчит, потупясь.

Достаю из кармана у него пузырёк, читаю надпись: стальник.

– Зачем это тебе? – недоумеваю.

Ворошилов, обескураженно:

– Ну, понимаешь, думал, выпивки-то на всех не хватит. А это стальник. Полезно. И, главное, дёшево!

Тут уж я рассвирепел.

Вытряхнул из его пиджака всё содержимое. А там – штук тридцать этих пузырьков.

И все они полетели в мусоропровод, сопровождаемые музыкальным звоном.

Я Ворошилову и говорю:

– Эх, ты! Как это на всех не хватит? Смотри-ка сюда. Для тебя, чудака, старались.

Веду его на кухню. Открываю холодильник, показываю, сколько там питья. Батарею бутылок на полу показываю.

– Ну что, хватит? – спрашиваю.

Ворошилов возликовал:

– Володя! Брат! Спасибо. Ну, уважил старика. Хватит питья, это уж точно!

И ринулся в комнату, на радостях, танцевать.

Сам поставил свою заводную пластинку.

И пошёл, и пошёл плясать, да ещё и подпевать:

– Матильда, Матильда, Матильда, та-ра-ра-та-та-ра-ра! Гости ему хлопают.

А он, этаким фертом, гоголем, всё пляшет, пляшет в центре круга свой юбилейный танец…

Как говорят, это надо было видеть.

Надо было вам быть тогда с нами.

Историй всяческих столько, что хватит на целую книгу. Вернее – на несколько книг.

И книги эти я обязательно напишу. Да и уже пишу их, давно.

Будет ли это издано? И когда? Надеюсь, что будет. Знатоки, люди опытные, бывалые, кругозор, от меня в отличие, весьма широкий, имеющие, мне сказали в Москве, с уверенностью, изумившей меня, что всё это обязательно издано будет.

Что ж! Глядишь, превратится когда-нибудь в книги теперешний мой самиздат-тадзимас!..

Истории – историями. Подождут. Никуда не денутся.

Не в них, как известно, счастье. И суть эпохи – не в них. Тем более – суть искусства.

Живая душа, встрепенись! Откликнись – на зов издалёка, из мглы, за которой – горенье, горенье – живущим в даренье, надолго, на все времена.