Ростислав Жуков - Падеспань

Конечно, даже среди экс-советских встречались ребята нормальные. Гога и Нодар, несомненно, таковыми являлись. Ну, что значит нормальные? С ними можно было поговорить о том, о сём, не испытывая при этом неприятных эмоций. Напротив, они нас часто веселили, а мы – их. Мы обедали вместе в столовой на Палос де ла Фронтера, ходили в парк Ретиро, а иногда даже выпивали как за наш, так и за их счёт.

Думаю, Гога и Нодар на меня не обидятся, если я упомяну, что они были любителями покурить чего покрепче табака. Купить у альберговских арабов первоклассный марроканский гашиш, как я говорил, не являлось проблемой. Что касается Гоги, то он также обожал кодеин, который выпрашивал в аптеках следующим образом. Зайдя в аптеку, Гога говорил с жалостливым видом:

– Я турист, я русский, я грузин, – и дёргал себя за кадык. Это должно было означать, что у него кашель: как это сказать, Гога не знал (кодеин считается средством от кашля). Рассказывая об этом, Гога веселился. Кодеин отпускался по рецептам, но, услышав про русского-грузина, Гоге его иногда продавали и так.

Жуки.Куда-то идти с ними было невозможно, так как передвигались они со скоростью 2 км/ч, да и то часто останавливались, так как всегда были погружены в некие астральные мысли. Если была возможность проехать на метро хотя бы одну остановку, Гога и Нодар немедленно направлялись в метро: высокий Гога прыгал через рога (удивляюсь, как при его постоянной заторможенности это у него так резво получалось), небольшого роста Нодар жуковал под рога. Оказавшись по ту сторону турникета, Гога и Нодар мгновенно возвращались к прежнему темпу своего передвижения – они действительно напоминали больших жуков. По билетам они, кажется, не ездили вообще никогда.

Утром они вставали позже всех. Персоналу альберга всегда стоило больших трудов их растолкать. Встав, они, как большие жуки, долго ползали по коридору в туалет, в спальню, опять в туалет, в салон, опять в спальню, опять в туалет и т. д., невзирая на то, что альберг уже все покинули, и персоналу надо было его закрывать.

Выйдя наконец из альберга, они, как жуки, медленно ползли к метро. Утром они иногда продавали газеты, а потом отправлялись в парк Ретиро, где до вечера дремали возле большого монумента Альфонсо ХII у пруда. К ночи они постепенно приползали в альберг.

Утренние разговоры с Гогой.Однажды утром, проснувшись, я услышал, что меня зовёт Гога. Он лежал, и глаза его были закрыты.

– Капитон, – медленно сказал Гога, не открывая глаз, – у тебя есть… э-э… золотой бумажка от шоколада?

– Нет, – сказал я, – а зачем тебе?

– Э-э… – сказал Гога. – Героин курить.

В другой раз, войдя утром в салон, я увидел, что Гога сидит там неподвижно и в полном одиночестве, а перед ним на столе лежит только какая-то большая и массивная никелированная ложка.

– Гога! – сказал я. – А это-то тебе зачем?

– Э-э… – сказал Гога. – Героин делать.

Так делать.Русские слова Гога иногда забывал. Как-то раз он попросил у Шосса рубашку, и он ему дал. Вечером Шосс увидел, что рубашка висит у него на кровати ненадёванная, но выглаженная.

– Гога, – сказал Шосс, – ты же просил рубашку, а сам её не взял.

– Э-э… – сказал Гога. – Я её взял, э-э… так сделал, – Гога изобразил, как гладил рубашку утюгом), – и… э-э… на место поставил.

– А почему не надел?

– Не знаю.

После этого случая мы с Шоссом разработали целый язык, в котором абсолютное большинство слов было заменено на « так делать», сопровождаемое соответствующими жестами. К примеру, один из нас говорил другому:

– Сейчас я пойду туда, где так делают, там вода так делает, а потом я пойду туда, где так делают, и буду сначала так делать, а потом так делать.

Жесты при этом объясняли, что человек сначала пойдёт в душ (то есть в то место, где моются и где сверху течёт вода), а потом в салон, где едят и смотрят телевизор, чем и будет заниматься, после чего пойдёт спать.

Нодару, который по-русски говорил очень хорошо, так как был менее заторможенным, чем Гога, этот язык очень понравился, и он, например, спрашивал у Шосса насчёт тюбика зубной пасты:

– Шосс, у тебя есть это, с которым так делают, чтобы так делать?

При этом Нодар смеялся до упаду. Гога же смотрел на нас из своего далека как на идиотов, так как эта игра была ему непонятна.

…А вы думаете, это такой примитивный язык? Как бы не так: Шосс, фельдшер по профессии, сумел выразить на нём такое понятие, как «вегетососудистая дистония». А также он сумел передать название известного произведения «Материализм и эмпириокритицизм»!

Правда, для передачи этих понятий потребовалось больше времени, чем для выражения «тюбик зубной пасты», ну так ведь эмпириокритицизм – это вам не какой-то тюбик!

На сцене появляется Анатолий Михайлович Бедарьков.Робость и трепет охватывают меня при попытке хотя бы вкратце рассказать вам об А. М. Бедарькове, которого все экс-советские обитатели альберга звали просто Михалыч.

Некоторые русские именовали его также «Ленин». Эта кликуха, впрочем, распространения не получила, а самому Михалычу категорически не нравилась. Дело в том, что В. И. Ленина он никогда не называл по имени, а только разными крайне нехорошими словами, приводить которые здесь нет особой надобности. Михалыч был политик. Таковыми он считал, кроме себя самого, всего нескольких человек из многих репрессированных в Советском Союзе диссидентов, да и среди тех он, несомненно, являлся первым. А. И. Солженицына, к примеру, Михалыч к политикам вообще не причислял.

Михалычу было 50 лет; он был крепок, бодр и лыс. Он был белорус. По его словам, 17 лет он провёл в советских лагерях за свои политические взгляды, после чего покинул территорию бывшего СССР. Сменив четыре велосипеда, он пересёк на них Польшу, Германию, Швейцарию, Италию и Францию. В этих странах он пережил множество занятных приключений, о которых регулярно нам рассказывал.

В итоге он приехал в Испанию и теперь жил в альберге. Велосипед Михалыч сдал в камеру хранения, а питался Михалыч в нашей столовой на Палос де ла Фронтера.

Бардак, царивший в альберге, Михалыча нимало не волновал. Михалыч работал над книгой, которая называлась «Развитие преступного мира в СССР». (Позже, весной 1996 года, она вышла в свет на испанском языке и с портретом самого Михалыча на обложке. Я лично держал книгу в руках).

Попив утром в альберге чаю, Михалыч отправлялся продавать газеты «Фарола», после чего обедал в столовой и удалялся на вокзал Аточа, где работал над книгой или просто спал в ботаническом саду, а вечером возвращался в альберг к раздаче бокадильос, то есть не раньше восьми вечера.