Ростислав Жуков - Падеспань

Европу в альберге представляли, разумеется, только граждане бывшего социалистического лагеря. То были румыны, поляки, болгары, чехи, словаки, венгры (почему-то почти не было беженцев из экс-Югославии), ну, и «наши» – граждане развалившегося Советского Союза. Больше всего было поляков и румын.

Поляки, о которых на протяжении нашего повествования будет говориться очень много, работали на стройках, а в свободное время в основном выпивали, что свойственно всем славянам. Представленный уже читателю Стив не работал нигде потому, что не хотел, а занимался сугубо тем, что выпивал и похмелялся за счёт своих соотечественников, а в будущем также и за наш счёт.

В отличие от поляков, отношения с которыми у нас сложились самым лучшим образом, с румынами у нас этого отнюдь не произошло. Негативное отношение румынской публики, подобравшейся в альберге, к русским было очевидно. Арабы к не арабам лучше относились. Было известно, что альберговские румыны занимались в основном воровством; некоторые также продавали газеты. В шоссовской спальне жил румын Ийон, с которым Шосс общался по-приятельски, но таких румын были единицы.

«Пóшли до вина Вова и Марек». Чех в альберге имелся только один. Парень он был вежливый и культурный; было видно, что альберговский бардак очень его угнетал. Он был нашим добрым знакомым. Звали его Владимир – как он объяснил, такое имя дали ему родители-коммунисты. Владимир немного говорил по-русски. Вечерами он обычно сидел в салоне и писал, так как изучал испанский язык.

Владимир собирался ехать в Аргентину и готовил для этого документы. Для этого он регулярно посещал аргентинское посольство, и дело у него шло успешно; вместо Буэнос-Айреса, впрочем, он быстро оказался в родной Праге – ниже я объясню, почему.

Приятелями Владимира были два словака. Одного звали Марек, а другого – Янек. На нас, русских, они смотрели сперва косо. Чехам и словакам, как и другим восточноевропейцам, конечно, есть за что не любить русских. При посредничестве Владимира сошлись мы и со словаками. По-русски они не говорили.

Марек и Янек ребята были простые. Часто они скандалили из-за чего-то между собой, причём дело, возможно, доходило до рукоприкладства.

Как-то я наблюдал их разборки. Сначала Марек и Янек вполголоса переругивались, потом альберговский гомон перекрыл голос Марека:

– Еден х..!

На это Янек что-то ответил, и Марек с размаху врезал кулаком по столу:

– Ты ешь свóе, я ем свóе!

Неугомонный Янек вновь что-то пробубнил, и горячий Марек, вскочив, воскликнул:

– Пóйдем выйдем!

Драка не состоялась.

Однажды, когда у нас с Шоссом завелись какие-то деньжата, я выпивал вместе с Владимиром, Мареком и Янеком. Пили мы вино из картонов на скамейке на улице Сумель – это пешеходная улочка возле метро Симанкас. Картоны, которые покупались тут же рядом то мной, то Владимиром (у словаков денег не было), быстро выпивались и сменялись новыми. С чехословаками мы обсудили как пражские события 1968 года, так и раздел Чехословакии на два государства. Выяснилось, что и чех, и словаки считают своей страной Чехословакию, а образование на её территории двух государств – придурью политиков. Беседа, правда, была затруднена тем, что я ни по-чешски, ни по-словацки почти ничего не понимал, а по-русски говорил только Владимир, да и то неважно.

Через пару дней чехословаки вновь собрались на улицу Сумель и активно агитировали меня составить им компанию, но мне то ли не хотелось в тот вечер пить вино, то ли я предчувствовал недоброе. Так и случилось: Владимир, Марек и Янек, основательно накачавшись из картонов, подрались с неграми. Я так думаю, что инициатором, как самый горячий, был Марек; факты таковы, что приехавшая полиция забрала всех троих, а позже депортировала. «Пóшли до в и на Вова и Марек…» – имитируя чешскую речь, напевал потом Шосс.

Габриел и Андре. Бассом мазолят. Словак Габриел, с которым мы познакомились на второй день нашего пребывания в альберге, жил в моей спальне. Отношения с ним мы поддерживали и после того, как из альберга съехали. Парень он был свойский: время от времени основательно надравшись, он спал в одежде поперёк койки, а по-русски говорил вполне понятно. Габриел происходил из города Чоп, что находится на стыке Словакии, Украины и Венгрии, и свободно говорил по-венгерски со своим другом венгром Андре из Будапешта; я слышал версию, что и сам Габриел – словацкий венгр.

Как Габриел, так и Андре в то время занимались продажей газеты «Фарола».

Венгра Андре не следует путать с вышеупомянутым Андре, шефом альберга, и поэтому будем лучше называть его так, как его звал Габриел, то есть Унгар. Это значит «венгр», хотя по-каковски это, я не знаю. С Унгаром у нас тоже сложились самые дружеские отношения. В отличие от весьма простого, хотя и по-крестьянски хитро-смекалистого Габриела, Унгар был парень очень начитанный и умный. С Унгаром, впрочем, приходилось общаться по-испански, так как по-русски он не понимал.

По-русски Унгар знал слова «товарищ», «дружба» и «человек».

Как-то раз, встретив на улице идущих к метро Габриела и Унгара, Шосс вспомнил вычитанное когда-то в книге про солдата Швейка венгерское выражение бассом мазолят и немедленно сообщил его Унгару, который действительно был чрезвычайно похож на венгерского гонведа с известных иллюстраций Йозефа Лады. Лицо Габриела вытянулось, а Унгар выпучил глаза и спросил, откуда Шосс узнал эту дрянь. Шосс объяснил и поинтересовался, что это по-венгерски значит. Унгар развеселился, но отвечать не захотел.

– Это значит «… твою мать», – объяснил Габриел, и они с хихикающим Унгаром скрылись в метро.

С тех пор мы приветствовали Унгара строго выражением бассом мазолят, а он отвечал тем же и хихикал. С Габриелом же мы здоровались общеславянским словом курва.

Гога и Нодар.Бывший Союз Советских Социалистических Республик в альберге «Эль Парке», кроме нас с Шоссом, представляли: молдаванин Саша (мы так и называли его – Саша-Молдаван); грузины Нодар и Гога; крымчанин Гена (ныне покойный); русский Вова-Карман; ещё какие-то русские хмыри; политик А. М. Бедарьков; наконец, Олег, позже наречённый Тушканом, с которым мы впоследствии стали друзьями.

Гога и Нодар, конечно, сразу узнали в нас с Шоссом бывших соотечественников, но заговорили с нами не сразу и поначалу неохотно. Позднее я понял, почему. Русскоговорящая публика, обретающаяся на Западе, вдали от границ бывшего СССР, – как правило, весьма сомнительного свойства. В скором времени мы с Шоссом сами в этом убедились.

Пообщавшись с заграничными русскими и поняв, что не в пример лучше иметь дело с неграми, нежели с бывшими соотечественниками, я, заслышав где-то в Мадриде русскую речь, старался не подавать виду, что я русский. Позже я ещё вернусь к этой теме.