Марк Котлярский - Вокруг меня, или 100 писем, извлеченных из Фейсбука

Я бы на месте тех, кто работает на эту даму, обиделся: сравнить их с мопсами?!

Бог с ним с его мнением по поводу собственного еврейства:

«Я еврей, но мне от этого ни жарко и ни холодно. Еврей? Ну и слава богу! меня вообще очень раздражают еврейские тусовки. Выступать перед евреями – хуже всего…»

В конце концов, это личное мнение этого Ростислава (расти, Слава, может, поумнеешь!). Но когда на вопрос интервьюера, был ли он в Израиле и каковы впечатления, Хаит отвечает: «Мне там совершенно не понравилось. Правда, я был только в Эйлате», – тут уже, как я думаю, перейдена граница разумного и начинается вальс мудачества…

Крупными (я бы сказал – жирными) буквами в самом низу выведено:

«История страны – история динамо»…

По-моему, лучше и не скажешь…

И я решил: напишу. Но только не некролог, потому что некролог – это самое последнее, что может быть данью памяти столь незаурядного человека, каким был Женя.

Трудно поверить, но я был знаком с ним более двадцати лет; наверное, с того момента, когда я переступил порог его знаменитого книжного магазина «Болеславский», располагавшегося по своему неизменному адресу с начала тридцатых годов прошлого века – Алленби 72.

За это время магазин сменил всего трех хозяев: первым был собственно Болеславский, вторым – знаменитый израильский композитор Саша Аргов и третьим – Женя Лейбович. И есть какая-то грустная ирония судьбы в том, что он был последним хозяином этого магазина. После закрытия было такое ощущение, что закрылась какая-то очень важная страница в истории Тель-Авива, в истории его бесшабашного русскоязычного братства.

Нет, Женя после этого успел еще очень многое – жил несколько лет в Праге, путешествовал, вернулся в Израиль, участвовал в культурной жизни Тель-Авива, и никто – никто! – даже представить себе не мог, что время начало свой грозный отсчет по отношению к человеку, ставшего своеобразным символом улицы Алленби, ее глашатаем и пророком, ее книгоношей, архивариусом, собирателем традиций и коллекционером необычных человеческих судеб.

Жизнь самого Жени Лейбовича представляется мне совершенно свободным сюжетом для авантюрного романа, где движение жизни составляло главную основу. Достаточно вспомнить, что он вырвался из советской Литвы в Израиль, долгое время бороздил моря и океаны в качестве офицера торгового флота, нажил друзей и врагов, детей и жен, но – куда бы ни бросала его судьба – он всегда оставался самим собой: человеком, исполненным свободы, независимости и сарказма.

Каждый из нас, кого когда-либо прибивала судьба к порогу магазина на улице Алленби 72, должен, наверное, быть благодарен Жене за то, что он заряжал своей энергией и весельем, мудростью и иронией, оптимизмом и верой в собственные силы. Я уже не говорю о том огромном количестве историй, которые дарил Женя совершенно безвозмездно, словно алмазные россыпи разбрасывая.

У него в магазине бывали такие люди, что история каждого могла послужить сюжетом для захватывающего кино или книги. Я помню, как Женя разговаривал при мне с величественным старцем; вначале они говорили на английском, потом перешли на немецкий, а закончили беседу на иврите.

Когда старец ушел, Женя сказал мне, потирая руки:

– А теперь я буду тебя удивлять! Как ты думаешь, сколько лет этому мужику?

– Ну, лет, семьдесят… – пожал я плечами. – А что?

– Семьдесят, – хмыкнул Женя, – ему девяносто лет…

– Сколько? – не поверил я.

– Девяносто! – повторил Женя, довольный произведенным эффектом. – Но это не самое главное, дорогой мой. Самое интересное в другом – этот старик в двадцатых годах слушал в Вене лекции Зигмунда Фрейда!

Сколько таких стариков и фантастических судеб открыл для меня Женя?

Я как-то сказал ему, что надо бы повесить у него в магазине камеру, чтобы она просто фиксировала всех, кто сюда приходит и те разговоры, которые ведутся – и это был бы, наверное, потрясающе интересный фильм.

Женя согласился со мной.

Но камеру так и не повесили.

И теперь, когда Жени не стало, я вновь вспомнил об этом упущении – потому что хоть так можно было бы сохранить неповторимый образ этого закоренелого чудака, фавна, любителя книг и живописи, человека с улицы Алленби, жизнь которого не нуждается ни в каких некрологах!

И понимаю – много чего.

Не люблю хамства и неблагодарности.

Не люблю, когда вместо того, чтобы критиковать мое (да и не только мое) творчество, переходят на личности, причем делают это нарочито, зло, выставляя свой коммент на виду у всех, вот, мол, посмотрите, как я его (такой тип людей гениально описан Василием Шукшиным в моем любимом рассказе «Срезал»).

Терпеть ненавижу, когда взрослые дяденьки, добившись степеней известных, плюют сверху вниз на своих бывших коллег или друзей (тоже бывших), не понимая, что жизнь – как качели: сегодня ты наверху, а завтра тебя сбросило как последнего паршивого щенка – и куда ты пойдешь, к кому обратишься?

Не люблю, когда обижают слабых, стариков и детей (общее место, наверное; но, правда, не люблю).

Не люблю, когда женщина унижает себя злобой по отношению к мужчине, с которым она рассталась по тем или иным причинам.

Не люблю, когда мужчина поливает грязью женщину, которую он когда-то любил (но ведь ты любил ее когда-то?!).

Не нравится мне, когда человек лишен чувства юмора, но и в то же время мне не нравится, когда человек слишком много шутит.

Поймал себя на мысли, что очень часто меня бесит исходящая от тех или иных индивидуумов эманация невежества и глупости, помноженная на энергию самолюбования и воинствующей амбициозности. Вот, могу общаться с таким человеком, да, могу, и нет у меня претензий к нему, как к человеку, но эманация эта – Боже мой, как она меня сводит с ума.