Евгений Панов - Ветры странствий. Публицистические очерки

Параллельно с дискотеками и линейками протекает производственная и профсоюзная жизнь санатория. О последней информируют сохранившиеся с советских времен стенды c порядком выцветшими агитационными листовками типа «Останови беду!», «Не будь равнодушным!», «Пьяному за рулем не место!» На вахте главного корпуса нельзя не отметить уважительное отношение к «Журналу прибытия и убытия сотрудников». Он лежит на отдельном столике возле кабинета с табличкой «Маркетолог». Ничего не попишешь – в санаторное дело бесцеремонно вломилась коммерция. Все еще прочные советские устои причудливо дополняются рыночными веяниями. Путевка гарантирует два посещения бассейна в неделю, а хочешь плавать чаще – плати. Нормировано число сеансов массажа, число инъекций и анализов… Сверхнормативную плату берут, но берут как-то стеснительно, словно извиняясь, что иначе не могут. Врачи, процедурные сестры (и даже братья!) доброжелательны и улыбчивы. Они очень боятся чем-нибудь тебя обидеть. Страх – это ведь и страх ошибиться, «сделать не то», переступить черту, за которой ты уже не человек, давший клятву Гиппократа, а рвач, алчный «бизнесмен», бессовестный обирала. Этот страх – почти страх Божий.

– Это вы про смородину спрашивали? – тихо сказала мне за завтраком официантка. – Идите в нашу деревню к Валентине…

И объяснила, как пройти: до шоссе, потом лесом, полем, дом из белого кирпича на окраине, второй справа…

До шоссе надо идти по дороге, рассекающей луг, на котором всегда кормятся аисты. Вон он вышагивает! Вот – взлетел, машет неторопливо резными крыльями…

За шоссе начинается глухой и темный лес. Ну, хорош! Огромные ели, высоченные сосны, густой подлесок… Заходятся в песнях птахи… День – как по заказу: ясно, не слишком жарко, не душно даже в чаще, так что идти легко и приятно, хотя тропинка поднимается в гору. Поле занято подрастающей крепенькой, ладной кукурузой. Вдали виднеются какие-то кущи. Аа-а, да это ведь моя деревня… Десять минут пути, и вот я у задних дворов, к которым примыкают земельные наделы. Делянки буйно цветут картофельным цветом. По краям изобильно поспевают кабачки. Ближе к домам стоят обсыпные кусты смородины. Вот он, второй дом из белого кирпича. Калитка открыта, дверь сарая настежь, а людей не видно. Колочу в ворота, кричу – «хозяева-а-а!!!». Никакого толку. Кто меня слышит, так это собака в соседнем дворе. Поднимает лай на полдеревни. Открывается калитка, ко мне направляется пожилой круглоголовый мужик, похожий на зубра из Беловежской пущи. Он бос, одет в сивую майку и порты на подтяжках, имеет бурое лицо, желтые настороженные глаза…

– Валентина здесь живет? – спрашиваю, поздоровавшись.

– Какая Валентина? Нет здесь никакой Валентины.

– Сказали – второй дом справа.

– Не, тут Валя живет.

– Ну, Валя так Валя. А где она, не знаете?

– За черникой в лес они поехали. Завели мотоблок и поехали.

– Она смородины хотела продать. А у вас нет смородины?

– Не, я не знаю. Этим дочка заведует.

– А у кого спросить?

– Не, не знаю… Разве что у Нинки? Пойду зайду.

Идет к дому напротив, через улицу, долго пропадает, наконец, выходит не один, с другим мужиком лет под семьдесят, похожим на аиста – худым, узкоголовым, длинноносым. И этот второй, изучающее разглядывая меня, говорит:

– Нина тоже в лес за черникой ушла… А кто может смородины продать, не знаю, искать надо по деревне, а деревня-то пустая…

Конец деревенской улицы теряется вдали. И если все в воскресный день и впрямь ушли в лес, то это прямо-таки партизанский исход.

– А ты сюда пешком шел? – спрашивает желтоглазый круглоголовый зубр.

– Пешком. Из санатория. Через лес и поле. А вы так здесь и ходите – и летом, и зимой? Зимой-то тропинку чистят?

– Не. А кто будет чистить? Идешь по первому снегу – вешки ставишь. Все полтора километра. Потом следишь, чтобы их не заносило, проверяешь, заменяешь, если надо.

– А вы чего, неужели без дачи? – встревает аистоголовый – Свою-то ягоду негде вырастить?.. А вон и сестра вернулась.

И точно, из огорода, сразу за которым начинается лес, выходит тетка Нина. Длинноносый оказался ее родным братом. А сам по себе он был редким для лишенной морей Белоруссии человеком морской профессии – бывшим капитаном торгового флота, списанным на берег по причине распространенного нашего недуга и бросившим вечный якорь в родной деревне. Так и доживали они свой век в старом родительском доме. Сестрин муж умер, дети давно отделились, свили свои гнезда кто в городе, кто в другой деревне, а у капитана ни семьи, ни детей никогда не было.

Нина появляется не одна, а в обществе бодрой бабки и кудлатого барбоса. Тот делает попытку меня облаять, но, осаженный непечатными словами бабули, принимает самый добродушный вид и виляет хвостом.

– Вот человек из санатория за смородиной к Вальке пришел, – представляет меня сестре аистоголовый брат, – а ее, видишь, нету.

– А у меня не возьмете?

– С удовольствием.

– Они что, смородину просто так едят? – изумляется бабка.

– Ну, люди же больные, им поправляться надо, – заступается за меня Нина.

Размявшись с утра на лесной чернике, она споро набирает мне пакет смородины килограмма на три и срывает прямо с грядки два десятка огурцов. На вопрос «Сколько?» пожимает плечами: я за прилавком сроду не стояла, так что – сколько дашь, а то и подарить могу, вам же лечиться надо. Я даю по цене городского рынка. «Много», – возражает она. «Нормально».

…Я приходил в деревню еще дважды. Постепенно тетка Нина разговорилась и, обирая ягоды, рассказывала о здешнем житье-бытье. Когда-то она работала в городе на заводе, а выйдя на пенсию, перебралась сюда. Дом, сад, огород были, в основном, на ней. Сноха водила свой маленький огород внутри ее большого, наведываясь на три свои грядки. Брат-капитан в хозяйственных делах участвовал мало, его заботы были, как говорят в Одессе, «об выпить и закусить». Да и другие деревенские мужики, по словам Нины, крепко пили. Как можно было понять, отчасти потому, что пили всегда, питие давно вошло в привычку, в образ жизни, в сам способ существования. А кроме общей модели поведения у каждого были и свои личные причины.

Например, сын Нины никак не мог встроиться в постсоветскую жизнь – в городе задыхался в тесноте и духоте, в деревне же у него не получалось развернуться, найти дело, в которое вложишь все силы… Нина печалилась, но не списывала неприкаянность сына на политику власти, не винила начальство, хоть местное, хоть центральное. От политики она была очень далека, независимость ее страны была ей безразлична, не вызывала ни радости, ни огорчения, перспектива жить в союзном с Россией государстве либо в будущем Евразийском союзе с Россией и Казахстаном нисколько не волновала и ничуть не отталкивала. Нина плавно, без всяких раздумий, сомнений, потрясений переместилась из СССР в Республику Беларусь. Вернее, ее переместили, не спросив, «а разве плохо при Союзе-то было?» При этом ни против Горбачева, ни против Шушкевича, ни против Лукашенко она ничего не имела. Смиренно тянула лямку и, что редкость, совершенно не боялась государства в лице мелких местных чиновников, налоговиков и вообще кого бы то ни было, хоть самого президента.