Коллектив авторов - Методология исследования политического: основные подходы и направления

Одним из ключевых пунктов юридического нормативизма является учение об «основной норме». Сторонники формальной юриспруденции склонны видеть в этом понятии некий «намек» на Конституцию как основополагающий источник права, закладывающий основы правового регулирования. Однако, на наш взгляд, такая трактовка отличается определенной зашоренностью, поскольку сам Кельзен никогда напрямую не связывал понятие «основной нормы» с основным законом государства. Анализ динамики взглядов австрийского правоведа позволяет заключить, что феномен «основной нормы» в его представлении лежит, скорее, в области политического, нежели правового.

С одной стороны, для Кельзена основная норма – это источник единства всей правовой системы, что соотносится с основными постулатами теории конституционализма. Но с другой стороны, «основная норма» по Кельзену находится в плоскости описанной выше «нормы познания» (понятие из области философского нормативизма), поскольку она являет собой «мысленное допущение», трансцендентально-логическое понятие, которое формируется посредством манипуляций на уровне «рацио» с целью формирования нормативных оснований существующего правопорядка, а значит и политического в целом. Специфика «основной нормы» заключается в том, что она по определению не может содержать нормативных предписаний (а значит, это уже не Конституция). Основная норма, априори будучи неким логическим конструктом или даже деонтологическим допущением, призвана сформировать в сознании социума некий логически обусловленный механизм, содействующий легитимации существующего правопорядка, и обосновывающий правомерность сформировавшейся в конкретных исторических условиях модели политического. В конечном счете Кельзен приходит к выводу, что «основная норма является не гипотезой, как я сам характеризовал ее иногда, а фикцией» [30] Kelsen H. Allgemeine Theorie der Normen. Wein, 1979. – S. 44. . Таким образом, классик юридического нормативизма фактически пришел выводу, характерному для нормативизма философского.

Подводя итог сказанному, хотелось бы отметить, что, несмотря на все различия антропологизма и нормативизма в подходах к пониманию политического, их в определенной степени объединяет главное: мир политического в рамках обоих подходов трактуется как сфера политической самоактуализации и самореализации социальных акторов, валоризации их личностного начала. Поэтому есть смысл и в теории, и на практике комплексно использовать весь конструктивный потенциал антропологизма и нормативизма для понимания мира политики через призму первенства человека, непререкаемой ценности его прав и свобод.

Н. В. Асонов

В современных условиях любой анализ политического дискурса (да и не только его) неизбежно сталкивается с мощной идеологической заданностью, так или иначе стремящейся подавить свободный научный поиск. Правда, в нашей стране подобная заданность больше не диктуется правящей партией, как это было в советские годы. Сегодня она идет со стороны «просвещенного Запада», что вынуждает трактовать тематику данной коллективной монографии как продолжение в первую очередь его творческих изысканий. С другой стороны, потребность в критическом взгляде на западный подход к возникшей проблеме по поводу политического, не позволяет считать его раз и навсегда установленной догмой, не требующей дальнейшего научного осмысления. Действительно, сам факт того, что российская наука оказалась втянутой в спор о сущности политического, поднятый представителями ученой романо-германской среды, указывает на ее «привязанность» к навязанным нам идейным схемам. В то же время хочется надеяться, что отечественная исследовательская школа, избегая слепого подражания тем выкладкам, которые предлагают в этой связи ведущие аналитики Запада, сумеет дать свое объяснение возникшему феномену, объективно оценив его сильные и слабые стороны.

Вот почему, приступая к разработке такой специфической темы как «политическое», особенно когда это надо анализировать в контексте ценностно-целевого подхода, отчетливо осознаешь сложность подобного труда. Поневоле приходится вслед за другими коллегами делать уступки чужой научно-идеологической моде, подстраивая собственное понимание глобальных проблем теории и практики социальной жизни под ее требования. В итоге не только отечественная наука, но и ее носитель – русский язык страдает под грузом навязанных романо-германскими языками понятий, лексическая специфика которых не всегда допускает их буквальный перевод и толкование, создавая широкое поле для смысловых неточностей. Это обстоятельство в условиях идеологического диктата Запада, получившего с конца 80-х гг. XX в. негласную поддержку со стороны российской власти, вынуждает официальную науку идти в «кильватерной струе» политологической мысли романо-германских стран. Двигаясь в заданном направлении, мы вынуждены ломать «великий и могучий» язык, словарный запас которого позволяет гораздо шире и глубже раскрывать любую научную мысль. На это, как известно, почти двести пятьдесят лет назад прямо указывал в ряде своих сочинений М. В. Ломоносов. Но сегодня в политической науке борьба за чистоту русского языка не приветствуется. В то же время нет никакого взаимного движения в данном вопросе навстречу друг другу русского и европейских языков, направленного на корреляцию тех или иных терминов (да и всего научного дискурса), хотя именно такой должна быть форма «корректной» глобализации в рамках общественных наук. Особенно, если это касается вопросов методики и методологии политического анализа, выходящих на проблему организации власти и связанных с ней ценностно-целевых наборов.

Но тут, прежде чем перейти к лингвистическому аспекту самого термина «политическое», полезно для наглядности привести небольшой пример. Давно известно, какую путаницу в осмысление такого понятия как «самодержавие» внесло, сохранившееся со времен В. Н. Татищева и Н. М. Карамзина, весьма узкое понимание данного политического феномена, характеризующегося в справочной и научной литературе как разновидность абсолютизма (автократии) [1]. Удивляться этому не приходится, поскольку изучение политической жизни России тогда, как и сейчас, шло в русле западной науки, готовой в любом ученом суде скорее быть обвинителем, чем защитником суверенной политической системы нашего государства. Поэтому, приняв за истину зауженное понимание самодержавия как автократии, западные аналитики стали трактовать данный термин в негативном контексте. Благодаря чему в их сочинениях Россия из духовно-политического центра славяно-православной цивилизации, служащего спасению нравственных основ мировой цивилизации, превратилась в «империю зла» (З. Бжезинский, т. Самуэли, Г. Зимон и другие). Понятно, что в такой «империи» смысловым синонимом понятия «самодержавие» могла выступать только его отрицательная противоположность – «самовластие» ( autocraty ), родственная по своему содержанию восточным деспотиям ( despotism ), хотя более верным следовало бы считать понятие «autostaty» .