Журнал «Знание-сила» - Знание-сила 1998 № 06(852)

Графология развивалась в сложном соответствии с изменениями европейского культурного состояния. На рубеже веков в Европе ей очень увлекались. К этому времени, помимо начала серьезных научных изысканий, относится издание множества популярных брошюр- руководств, основание графологических журналов и обществ. В современных западных странах графология существует в качестве довольно полноправного занятия. И тем не менее есть все основания считать, что в европейской культуре (а уж в русской — и подавно!) она осталась маргинальной.

И дело тут не только в том, что европейская культура — из-за самого своего смыслового устройства — и не могла отвести графологии иного места, нежели на своей периферии. Причина этого ничуть не в меньшей степени в качестве самой графологии: она не состоялась как полноценное культурное действие.

Два последних столетия она главным образом пыталась перестать быть тем, чем она является по своей природе: восприятием и пониманием личным, неотделимым от личности своего «носителя» со всеми ее особенностями и не переводимым полностью в слова. А стать чем- то принципиально другим: объективным описанием и оценкой. Это, несмотря на множество побочных — и полноценных в своем роде! — результатов, не могло не закончиться неудачей. Нет поэтому ничего удивительного в том, что ее причисляют к тому же ряду (очень, кстати, разнородному), который образуют: хиромантия, френология, физиогномика, астрология, спиритизм, гадание на картах и кофейной гуще... — какие бы возражения — даже справедливые! — это ни вызывало. Не всякая область опыта способна — по самой природе этого опыта — превратиться в науку: не все переводимо на рациональный язык без остатка. Но это не отменяет ценности, некоторого «истинностного содержания» этого опыта.

В XIX веке привычно было думать иначе. Считалось, что «наука» высшая, если не единственно настоящая, форма всякого знания. Из графологии науку делали по крайней мере двояким образом. Во-первых, вводили измерение и эксперименты. Эта тенденция развилась и усилилась в XX веке и принесла обильные плоды. Особенно в этом преуспели немцы, продолжавшие линию Людвига Клагсса, философа и классика экспериментальной графологии. По вопросу о том, что именно, как и зачем следует измерять, многочисленные исследователи расходились.

Например, французский врач Э.Малеспин — создатель так называемой графографии — 30 лет (1921 — 1951) проводил экспериментальные исследования нажима при письме. Он пришел к выводу о том, что у каждого пишущего есть индивидуальная кривая нажима (графограмма) и постоянный средний показатель давления, а у каждой буквы — характерная «графографическая» кривая, которую, при подражании, допустим, чужим подписям, невозможно вполне воспроизвести.

Р.Заудек, писатель по основному роду занятий, чех, живший в Англии, проводил эксперименты, изучая двигательную сторону письма при помощи киносъемки. «Истинностное содержание» в его результатах, несомненно, было, сами по себе они не потеряли значения и по сей день. Он, например, установил, что при изменении направления движения и при угловатых движениях скорость письма замедляется; что длинные штрихи выполняются быстрее коротких, что прикосновению пера к бумаге предшествует пауза; что постановка точки требует больше времени, чем запятой или небольшого штриха, и тому подобное.

Проблемы возникали там, где результаты таких, совершенно объективных исследований начинали связывать с особенностями личности. Э.Малеспин, например, считал, что по графограмме можно «прочитать» силу воли, упорство, чувствительность, эмоциональность. У К.Титтель скорость письма связывалась со скоростью протекания мыслительных процессов; Р.Визер, ученица Клагеса, считала, что ритм письма может служить критерием для оценки «масштаба личности». Такие толкования неизменно оказывались слишком произвольными — они коренились не в результатах, а в исходной исследовательской установке. Вторым, существенно менее плодотворным путем стала формулировка ее интерпретаций наукообразным языком, который сам по себе производит впечатление объективности и точности.

Все это. однако, не отменяет вот какого странного факта. Существует непосредственное восприятие почерка и возможность на основании одного только этого восприятия его интерпретировать, не прибегая ни к измерению, ни к эксперименту и даже не понимая, на основе чего формируются те или иные суждения. И дело, думаю, в том, что измерение и эксперимент, желая продублировать непосредственно интерпретирующее восприятие, очень часто бьют мимо цели, схватывая вовсе не то, что надо бы схватить: целое, порождающее смыслы, ускользает.

Это восприятие, похоже, не смогло найти или создать себе в европейской культуре самостоятельного, полноценного статуса и в соответствии с этим — языка, который был бы ему адекватен. Графология как форма понимания человека «застряла» между обыденным сознанием и научным мышлением. Не берусь судить, есть ли, возможны ли у нес связи со знанием и опытом того типа, который принято называть «оккультным», но о ней найдется что сказать и помимо этих связей, потому что осталось непонятным, чем «графологическое» восприятие является само по себе.

В европейской культуре оно воплощается в текстах двух видов. Это — графологическая характеристика или, традиционнее, портрет, и графологическое руководство, где даны рекомендации, как их составлять. Обычно это — стандартный набор общих признаков: размер, наклон, нажим... (поскольку в любом почерке действительно все это есть). Каждому из них приписывается комплекс значений. Они во многом пересекаются, чем, собственно, и выдают целостную природу восприятия, которое лежит в основе графологических построений.

После общих признаков рассматриваются обыкновенно значения «отдельных букв».

Но самое, может быть, интересное заключается в расхождениях; например, «нажим» в одних случаях считается показателем сексуальных уклонов воображения — Д.М.Зуев-Инсаров, в других — потенциальной энергии личности — Й.Виртц, и в том. что, несмотря на них, графологи ухитряются все-таки вполне успешно интерпретировать почерки.

Источники расхождений, как можно предполагать, лежат в личном опыте авторов, который предшествует объяснениям и весьма ограниченно (если вообще) поддается рационализации. Разумеется. расхождения неизбежны уже в силу чрезвычайной сложности самого объекта, связей между почерком и характером, которые, безусловно, существуют, но очень и очень многим опосредованы!

Несмотря на то что между характером и прочими внешними проявлениями человека — речью, мимикой, характерной жестикуляцией, мелкими привычками, манерой одеваться,.. — связь ничуть не менее сложна, обыденное сознание испокон века устанавливало основные черты этой связи достаточно быстро (сколь бы превратно оно их себе не объясняло). Науке же психологии потребовалось по крайней мере два века напряженной работы, чтобы создать свой инструментарий для улавливания и моделирования связей такого рода, и вряд ли она может быть уверена в своем полном успехе. Нечто подобное происходит с «графологами».