Журнал «Знание-сила» - Знание-сила 1998 № 06(852)

Само слово «графология» (возникшее в Европе в XIX веке) охватывает очень разнородную область явлений. Хотелось бы, конечно, предложить другое, которое наводило бы на более корректный подход к предмету: скажем, психологическая интерпретация почерков.

Но дело в том, что «графология» — именно в совокупности всех смыслов, включая и побочные, и даже обидные, — уже определенная культурная реальность. Все ее смыслы возникли не без оснований, и с этим придется считаться.

Конечно, графологии повезло в отечественной культуре куда меньше, чем, скажем, алхимии (которая удостоилась осмысления «как феномен средневековой культуры»). Зато гораздо больше, чем, например, астрологии: интерпретация почерков все-таки не стала предметом повальной моды — это избавило ее от вульгаризаций, а нас — от труда счищать смысловую накипь, которая от них могла бы образоваться. О ней можно хотя бы говорить более-менее спокойно и беспристрастно — а говорить есть о чем.

• Автограф Е.Пугачева

Почерк улавливает такие смыслы, средств для выявления которых в европейской культуре довольно немного. В основном все эти смыслы — как и неизбежно сопровождающие их чувства — мы, европейцы, видим «боковым» зрением. Другого не позволяет исторически сложившаяся «оптика»_

Но и то, что доставляет нам «боковое» зрение, входит в общую картину переживаемой реальности. Может быть, даже очень действенным компонентом.

Есть множество свидетельств тому, что это было замечено издавна. Их можно найти в художественной литературе — которая, несомненно, отражает в большей степени обыденное сознание (пусть в выпуклом, обостренном, даже преображенном виде), чем научные достижения. Так, у Гёте в «Избирательном средстве», когда Оттилия переписывает бумаги Эдуарда, ее почерк из любви уподобляется его почерку. За этим, конечно, стоит представление о почерке как о средстве вчувствования в человека. Есть масса свидетельств связывания манеры писать с личными качествами человека или с его социальным статусом. Сухово- Кобылин в «Свадьбе Кречинского» говорит о «хамском» почерке купца Щебиева; у Лескова упоминается «нещегольской» почерк, каким будто бы «пишут на Руси неграмотные самоучки»; Тургеневе «Дыме» называет «решительным» почерк Ирины; он же описывает почерк Фета как «поэтически-безалаберный и кидающийся с пятого этажа». Этому, безусловно, соответствует некоторое чувство человека через его графические движения, в котором, как и во всяком подобном чувстве, сам воспринимающий человек отражается ничуть не меньше — а то и больше, — чем тот, кого он воспринимает. Только объяснить себе такое чувство, указать на конкретные его источники в почерке человек может не всегда, да нс всегда и старается.

В конце концов, нельзя ли предположить, что «графологи» (как входящие в традицию, так и живущие вне ее) — это те, у кого — в силу чего бы то ни было — хорошо развито это «боковое» зрение?..

Почерк как таковой старше культурно значимого внимания к нему. Индивидуально-характерные движения существовали, по всей видимости, всегда, но возможности для достаточно полного их выражения в почерке в Европе сложились только к концу средневековья, когда с ростом грамотности и числа пишущих стало развиваться письмо бытовое, свободное от стилистических заданий. Монастыри перестали быть главными центрами выработки письма, и оно утратило ритуальный характер, сакральную значимость. Письменное дело стало переходить в руки наемных переписчиков (например, студентов, которые этим зарабатывали), писавших достаточно вольно. Индивидуальность, таким образом, получила больше свободы для выражения в рукописной графике. В России появление возможностей вполне индивидуального почерка палеографы связывают с утверждением скорописи и относят к XVII веку.

Первые же свидетельства внимания к почерку как к выражению личности, первые попытки предполагать связи между человеком и его манерой писать относятся к началу XVII века. Первая из известных книг на эту тему принадлежащая итальянцу Камило Бальдо, была издана в 1622 году.

О русских графологах известно, начиная с конца прошлого века. По сути дела, все они занимались приспособлением к русским почеркам западного опыта. Едва ли не все толкования признаков, которые они предлагают, мы найдем и в западных руководствах: сам тип описания и оценки признаков почерка взят из западной (причем по преимуществу французской) традиции. Поэтому о русских графологах трудно говорить как о самостоятельной форме мысли и опыта.

Очень возможно, что и становление индивидуального почерка, и внимания к нему — одни из многих и свидетельств, и средств складывания новоевропейской личности. Почерк — одна из форм се существования. Поэтому и интерес к нему — сколько-нибудь систематический. осознанный — возможен в развитых рукописных культурах, там, где появляются основания говорить о личности как особой смысловой и культурной единице.

• Автограф Абрама Петровича Ганиибала

• Создателем графологии считается аббат Жан-Ипполит Мишон в XIX веке.

• В России появление индивидуального почерка палеографы связывают с утверждением скорописи и относят к XVII веку.

• Есть масса свидетельств, когда люди связывают манеру писать с личными качествами человека или с его социальным статусом. Сухове- Кобылин в «Свадьбе Кречинского», например, говорит о «хамском» почерке купца Щебиева.

• Тургенев описывает почерк Фета как «поэтически- безалаберный и кидающийся с пятого этажа».

• У Лескова упоминается «нещегольской» почерк, каким будто бы «пишут на Руси неграмотные самоучки».

Гораздо позже из корня того же своеобразного культурного беспокойства, которое сопровождало рождение новоевропейской личности, стала расти психология. И чтобы понять некоторые существенные черты графологии как интеллектуального поведения, очень важно помнить, что она — исторически более ранняя форма внимания к человеку, чем научная психология. Аббат Жан-Ипполит Мишон, который считается создателем графологии (ему мы обязаны и самим этим словом), работал в своем XIX веке с уже готовым и очень немалым опытным материалом, считаясь куда больше с ним, чем с современной ему психологией. Он разделил почерк на признаки (за которые принимал нее отклонения от прописей) и каждому из них приписал одно основное значение, указывающее на одно из свойств личности. Тут он суммировал многолетний опыт наблюдений, и чужих и собственных. Наивной — то есть достойной скорее обыденного сознания, чем науки, — здесь была сама идея о том, что каждый признак непосредственно и однозначно указывает на определенное качество человека, а оно, в свою очередь, описывалось на языке того же обыденного сознания. Например, длина «конечных штрихов» букв прямо связывалась со степенью «расточительности» («Умеренная длина конечных штрихов означает расход правильный, пропорциональный достатку», — пишет ученик и последователь Мишона А.Варинар), а их «толщина» — со «сладострастием», в то время как «бесполезные завитки» этих штрихов означали «кокетство». Термины, конечно, непсихологические, но нельзя отрицать, что зачатки психологии в графологии были, как есть они и в самом обыденном сознании. Таково, например, уже само представление о том, что характер человека выражается в его действиях (в данном случае в графических) и может быть через них понят. Но научность начинается там, где есть понимание сложной опосредованности связи между характером и тем, в чем он проявляется. Возникнув, по существу, раньше психологии, графология затем жила достаточно автономно, параллельно с ней, и сохранила множество архаичных, «допсихологических» черт в понимании человека.