Журнал «Знание-сила» - Знание-сила, 1998 № 04 (850)

Помню огромное количество людей в нашей квартире. Это были папины сослуживцы. Все толпились, все чего-то ждали. Кто-то схватил меня за руку и потащил к папиной постели прощаться. Папа поцеловал меня. Рядом рыдала мама и говорила: «Ну, скажи, скажи мне что-нибудь! Я остаюсь с детьми. Что мне делать?» Папа показал на свой рот, в котором были золотые зубы, и сказал: «Вынь!». Это все, что у него было ценного. Мама в ужасе вскрикнула: «Ни за что!». Папа умер. Это произошло 25 ноября 1919 года. Ему было 29 лет.

Теперь, когда вспоминаю этот роковой в моей жизни день, я поражаюсь выдержке и мужеству папы, который с таким самообладанием и достоинством держал себя в эти последние минуты. Он был молод, красив, талантлив, удачлив. Жизнь только начиналась и так много обещала. И вдруг... Стоят люди и ждут его последнего вздоха.

Теперь, пожалуй, трудно увидеть такую сцену. В этом смысле человечество стало как будто гуманнее, так как мужество и самообладание стараются проявлять больше окружающие, а уходящего из жизни по возможности ограждают от мысли о смерти.

Семейный портрет 1916 года. Впереди стоит с куклой на руках 3. Г. Степанищева. Все ewe впереди: голод, страх, скитания...

Была лютая зима. По улицам, заваленным снегом, похоронная процессия направилась в церковь к Никитским воротам. Когда кончилась панихида, я вышла на улицу и залезла в одну из пролеток, чтобы ехать на Новодевичье кладбище. В эту минуту меня увидела мама и обомлела. На мне — ни валенок, ни шарфика, ни варежек. Из воротника торчит голая синяя шея.

Не успели похоронить папу, как понадобилось приглашать консилиум ко мне. Известный в то время детский врач Молчанов предлагал какую-то операцию на позвоночнике, после которой шея должна стать неподвижной. Мама ответила: «Нет; пусть лучше умирает». Я была обречена Но вылечил меня папин друг, доктор А.А.Замков, муж скульптора Веры Мухиной. Вылечил обыкновенным бабьим средством — овсяными припарками. После всех консилиумов и консультаций лучших специалистов, которых он же и привозил, доктор Замков однажды явился с кулечком овса. Попросил у мамы тряпок, сам нашил мешочки, наполнил их горячим распаренным овсом и прикладывал к моим распухшим железам. Чтобы подкормить меня, прихватил чугунок горячей пшенной каши. Она была тогда редким лакомством. Доктор нес чугунок за пазухой, чтоб сохранить тепло. Я довольно быстро поправилась и осталась без всяких уродующих последствий.

Весной 20-го года Кредитный союз реорганизовали: в программе Советской власти была не столько кооперация, сколько коллективизация, поэтому кооперативные учреждения стали постепенно упраздняться.

В папином кабинете сотрудники повесили его портрет с траурной лентой. Когда участь Кредитного союза была решена, в папин кабинет вошла комиссия под предводительством Смилги. Он встал на стул, снял портрет и сказал: «Ну вот, Гавриил Егорович, не могли тебя взять живым, так хоть мертвым возьмем».

И вот мы остались без всяких средств с маленькой Талечкой. Толкучки, добывание денег, еды...

Уже наступила осень, а мама так и не нашла ни работы, ни жилья. Тут одна папина сослуживица сжалилась над нами и пригласила к себе. Но комната ее... Незадолго до нашего приезда в ней был пожар. Пожарные проломили крышу и потолок. Виднелось небо, и спасаться от дождя можно было только по углам. Там мы с Талечкой и сидели — одни целый день в углу в окружении тазов и корыт, собиравших дождевую воду; одетые во все, что было теплого. А наша бабушка в это время умерла в больнице. Мама прибежала, чтобы взять меня на похороны, а бабушку меж тем с другими покойниками увезли на Семеновское кладбище (его уже нет) и закопали в братской могиле.

Доведенная до отчаяния мама пошла к начальнику районного жилищного отдела в Хамовниках, у которого она уже столько раз была, схватила со стола мраморное пресс-папье и закричала: «Если вы сейчас же не дадите комнату, я размозжу вам голову». Начальник вызвал милицию, маму схватили и стали грозить тюрьмой. «Мне не страшна тюрьма, — кричала мама, — тогда вы будете обязаны взять моих детей в детский дом, они будут в тепле и накормлены». Помощник этого начальника подошел к маме, взял за руку и повел в другую комнату. Там подал толстую книгy. Это был список свободных, реквизированных квартир. «Выбирай любую», — сказал он. Тогда входило в моду говорить всем «ты». Мама растерялась. Немного полистала и ответила: «Не могу... Укажите сами». Он взял книгу, ткнул пальцем: «Вот бери и не рассуждай — лучше не может быть».

Мы переехали в роскошную квартиру на Пречистенке (дом 24), которую занимал немец Аренс. Он владел какими-то предприятиями в царской России. Говорили, что теперь он имеет какое-то отношение к Немецкой торговой миссии. Рядом, в Обуховском переулке, помещалось немецкое посольство, и немцы из посольства часто бывали у Аренса. В квартире было восемь или десять комнат. Две из них — реквизированные. В одной разместились мы, другую занимал солист Большого театра Владимир Ричардович Сливинский с женой.

В передней стояли большие зеркала в дорогих рамах, инкрустированная перламутровая мебель, чучело медведя, на стене висели оленьи рога. Но дом, как все дома в Москве в то время, не отапливался. Во всех комнатах были сложены кирпичные печурки с трубами, выходящими в форточки.

Аренс был вдовец, у него были две дочки. Их воспитывала немка-бонна, и они плохо говорили по-русски. Семью Аренса обслуживали еще повариха, горничная и экономка. У всех слуг — по комнате. В кухне каждый день топилась плита. Еженедельно топили ванну. Во дворе держали корову.

Наша комната была большая, метров 30, в два окна, они выходили в Обуховский переулок, прямо на пожарную каланчу, которой теперь уже нет.

Надо отдать должное Аренсу — он не мелочился. Нам разрешалось готовить на плите, мы купались, когда топили ванну, и он распорядился давать нам ежедневно и, конечно, бесплатно, молоко от своей коровы. Делал он это несколько по-барски, суховато, но это была для нас большая помощь.

Иногда у Аренса собирались гости, преимущественно немцы. Приглашались известные музыканты и певцы Большого театра. Его гостиная имела общую стену с нашей комнатой и в ней была незаделанная дверь. Около нее я тихонько простаивала, слушая эти домашние концерты.

Когда много лет спустя я читала «Собачье сердце» Булгакова, то обнаружила, что дом на Пречистенке, в котором происходит действие романа, в точности соответствует дому, в котором жили мы. Особенно доказательной показалась одна деталь: при входе в парадное, на первом этаже, стояла большая деревянная резная вешалка. На ней, как и положено, были крюки для пальто и специальные отделения для калош и зонтов, как описано в романе. За всю жизнь я больше нигде, в том числе и в другом парадном нашего дома, не встречала подобных вешалок прямо на лестнице. А на втором или третьем этаже жил профессормедик. На его двери висела до блеска начищенная медная табличка с фамилией, кажется, Введенский, а у Булгакова — Преображенский.