Журнал «Знание-сила» - Знание-сила, 1997 № 07 (841)

Старость тянет за собою в могилу живую кровь, но и для того чтобы кто-нибудь родился, надо умереть кому-то в роду. Однако некоторые мертвые не хотят уходить, освободить место для следующих поколений. Они не гниют в могилах: лежат, как новенькие, да еще с румянцем в лице. Архаический страх перед покойником известен. Если чей-нибудь предок в те времена начинал превращаться в нетленные мощи, бледнели от ужаса и умирали в ночных кошмарах его отпрыски. Эта языческая модель круговорота жизни и смерти интернациональна. Призрак мертвеца — он и в Африке призрак. Другое дело — объяснительная трактовка. Способ способу рознь.

Китайские лисы-оборотни вступали в половую связь с живыми, что было приятно, но стремительно истощало (сексуальный вампиризм, сказали бы мы сегодня). Древнеиндийские мертвецы — «неталы» — любили покататься верхом на незадачливом посетителе кладбищ и мест трупосожжения, зато смельчака награждали, открыв секрет, где зарыт горшок с золотом. Афро-азиатские мертвяки охотились за костным мозгом, в Океании — за головами... Духи — как дети, берут пример с взрослых.

Славяно-балканская трактовка — питье выходцами из могил именно крови — оригинальна и неповторима. И хотя античность хранит память о таких милых созданиях, как подчиненные культу Гекаты ламии и эмпузы, ни в каком другом фольклоре, кроме балкано-славянского, упыри не водятся. Европейцы позаимствовали вампиров у своих восточных соседей.

Поначалу вампиризм был делом пусть и заразительным, но семейным. Упырь ходит лишь к своим родным и близким и соблюдает данную фольклорную запрограммированность с точностью биоробота. Целые деревни вампиров где- нибудь на Гуцулыцине — лишнее доказательство остаточной силы родового строя: компактное проживание большой разветвленной фамилии. Здесь же и разгадка особой роли крови как способа «питания» сбившихся с праведного пути покойников: кровь — известный символ кровнородственности.

В Европе вампир быстро оторвался от идиллической кондовости аграрной цивилизации. Он утерял семейную избирательность зловещих действий, читай: стал опасен для всех и каждого. Теперь у него нет двойного ряда зубов, и без этой приметы — повышенной кусачести — опознать его стало не так-то просто. И еще: появилась, как сказано, удивляющая нас, славян, способность летать в ночи, подобно нетопырю. Откуда бы сие в средние века, ежели принять во внимание, что крупные летучие хищники-вампиры обретались лишь в не открытой еще Америке? Все говорит о демонизации образа не без влияния низового христианства. Специфический укус вампира — чего уж там, перегрызай горло, как волк! — окультурился до поцелуя. Очень деликатно, но и здесь не обошлось без Святого Писания: вспомним, как Иуда поцеловал Христа.

Утонченность вампира под воздействием хороших европейских манер продолжала стремительно возрастать, и когда спустя столетия вампир входит в литературу, то сразу же приживается в высшем свете: там оказались к месту аристократическая бледность, эксцентрические странности и парадоксальная диета (вампир ничего не ест, не пьет — блюдет фигуру). Дракула стал графом Дракулой. Теперь ему к лицу романтически галантные похождения. Он — пересечение и точка встречи неизжитого демонизма с новой куртуазней. И на их перекрестке, где-нибудь между этажами шикарно обставленного замка, звучит поцелуй.

На Руси вампиры — желанные гости. Желанные, ибо увлекались ими наши предки много в разные времена. Гости, потому что почти все, написанное о вампирах по-русски, так или иначе заимствования и переводы, местная почва их долго не производила. То же с Дракулой реальным. Иеромонах Кирилло- Белозерского монастыря Ефросин в 1490 году перевел «Повесть о мутьянском воеводе Дракуле», где вампиризма нет, но художества господаря описаны рельефно. Чистой воды садизм. И прослыть бы Ефросину, книжнику энциклопедической образованности и редкой широты интересов, первым певцом и предтечей садизма еще до графа де Сада, если бы первая фраза его труда не звучала так: «Бысть в Мунтьянской земли гречеcкыя веры христианин воевода именем Дракула влашеским языком, а нашим — диават».

В правление Ивана Грозного «Повесть...» побила рекорды читаемости: современники отождествили венценосного кровопроливца на троне с героем текста.

Есть среди вампиро-упырей и свои самозванцы в русской литературе. Вурдалак, например. Вурдалак как вампир — недоразумение, своеобразный «подпоручик Киже»: ляпсус обратного перевода. Пушкин, удачно попутанный Проспером Мериме («Песни западных славян»), неудачно спутал с вампиром вурдалака, волка- оборотня. Так появился знаменитый «красногубый вурдалак», кошмар «Вани бедного» .

Лермонтовский Печорин поминает в своем дневнике другого вампира — героя одноименного романа, в Европе ходившего по рукам и приписываемого без всяких оснований перу лорда Байрона. Близко подходили к теме и Бестужев-Марлинский, и Вл. Одоевский, и Погорельский, и Гоголь, находящиеся под большим воздействием европейского романтизма. Народные же верования совершенно каменеют в то время и оседают на дно деревенской традиции, где медленно умирают в совершенном запустении. Древо, на каком, согласно русским апокрифам, повесился Иуда, годится для кола, вбиваемого в могилу упыря. Убить его можно серебряной пулей. Фольклорист заметит: дело не в чудодейственных средствах белого металла — на селе пулю свернут из монеты,— а на той выбиты крест или знаки государственной власти, чего нечистой силе, конечно, не перенесть.

Жемчужины народной фантазии, шедевры своего рода... Вся сия милая домашняя машинерия сознания практически отпала, когда обществу понадобился и процвел новый, эмансипированный и очищенный вампиризм. Миф сдвинулся и поплыл, вектор движения — куда-то в направлении Майринка и «Носферату» (1922 год, премьера киновампира, в роли Дракулы Макс Шрек). Но предтечи имелись. Как часто случается, русские. Повесть графа А. К. Толстого «Упырь* (1841) — ее-то мы и цитировали вначале — создана задолго до Стокера и трактует тайную жизнь высшего общества, помноженную на паранойю модной в наши дни «теории заговоров».

«Напрасно он сам себе повторял, что все слова этого человека не что иное, как бред расстроенного рассудка; что-то ему говорило... что он, может быть, не без причины облекает здравый смысл своих речей в странные формы, которые для непосвященного должны казаться дикими и несвязными, но коими он, Руневский, не должен пренебрегать». Главное литературное завоевание — не прихотливо многослойный сюжет, могущий сделать честь любому мастеру готической новеллы, но передача психологической атмосферы всеобщей иллюзорности и тотального недоверия: «Смотрите, как она глядит на эту бедную девушку: это ее родная внучка. Послушайте, что говорит старуха: она ее расхваливает и уговаривает приехать недели на две к ней на дачу, про которую вы говорите, но я вас уверяю, что не пройдет трех дней, как бедняжка умрет. Доктора скажут, что это горячка или воспаление легких, но вы им не верьте!»