Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2020

Держась, горячий не по-детски,
как можно дальше от престола,
я стал под ветром соловецким
похож глазами на монгола.

Там в плащ-палатке ветхой, прочной,
с полой, омоченной росою,
спешил с утра за свежей почтой
на встречу с лётной полосою.

Водил в тогдашней жизни шаткой
я дружбу с островным шалманом,
закусывая шоколадкой,
как лётчики перед тараном.

Сознанья зыбкий морок. Соль же,
что с кусковым сравнима мелом,
в том, что, кажись, я прожил дольше,
чем позволяет время в целом.

Утешу ли хотя б одним лишь
подругу, чтоб от слёз не слепла:
я не смотрю, а ты не видишь,
как парусинит струйка пепла.

Явь, нашпигованная фейками,
давно не дружит с костью лобной.
А забытьё сравнимо с флейтой,
масонской, но богоподобной.

Там с нежным смешано тревожное,
чтобы прочнее сохраниться.
Ведь ты, считай, на невозможное
пошла тогда, как говорится.

Когда под хлябями летучими
нас в роще непогодь застала,

ты вдруг лицо моё колючее
разглаживать ладонью стала.
С тех пор каким-то чудом минули

добро бы годы – но эоны.
Из слишком многих душу вынули,
нагнули под свои законы.

Но до сих пор обрывки голоса,
что стал от никотина ниже,
ещё слышны…
И меркнут волосы
твои за столиком в Париже.

Бывает, по выходным,
спешившись с мотоциклов,
на которых проще припарковаться,
вольные каменщики
заходят в неприметные двери лож
или в парижские с цветением палисады.

Что там сегодня – в теневых кабинетах,
какая повестка дня?
Прежние черепа и шпаги?
Бизнес-ланч?
Закулисная перекройка мира?

Собирался перечитать про масонские похождения Пьера,
но ушёл на глубину
встречи его с Наташей,
им неузнанной поначалу – после войны —
в тёмной комнате с видом на пепелище.

И тотчас стариковские пресные слёзы,
слёзы русской любви и боли,
затопили глаза,
в малопевчем уже запершили горле.

Российские пропилеи
на старости лет меня
практически одолели.
Считай, не проходит дня
без новых попыток снова
раскручивать вспять судьбу,
всю певчую силу слова
неся на своём горбу.

Спускались бы нынче ниже,
клубясь, облака с утра.
Скулили бы тише, тише,
как блудные псы, ветра…
Дремал бы я под порошей,
щетинился хвоей лес…
И снился бы мне хороший
кулацкий двойной обрез.

На картонных фото дед ы в гимназиях,
а потом на службе – в воротничках.
Балтии насельники и Евразии
Левины, Самарины и – покой в зрачках.

И почтарки-чайки живут на Белом.
И орлы гнездятся в солончаках.
Нет такого качества в мире целом…
А потом
на скользких полах ЧК
сколько их в ночные часы допрошено,
пытано, избито до синевы,
наконец, в расстрельные ямы сброшено,
как когда-то в чумные рвы.

Возраст… А то бы пошёл на фронт —
в эпицентр землетряса.
Сонные степи, гремучий понт
слушались бы приказа
деда в замызганном камуфляже.
Вспыхнуло… И обожгло плечо.
Жизнь заставляет спешить и даже
драться особенно горячо.

Только не рви на груди рубашку,
а, наступая издалека,
спрыскивай, запрокинув фляжку,
горло остатками коньяка.
Пьём за победу, как говорится.
Мы оставили за собой,
будто сонную голубицу,
полузаброшенную границу
между родиной и судьбой.

Правда, не слышу теперь, хоть тресни,
после контузии и всего
даже простой колыбельной песни
у изголовья у своего.

Жизнь не только в волнах акации
и искристой зыби под старым садом.

Нет, она и в залах реанимации,
где мужи и женщины стонут рядом.

Сняты с пальцев кольца, с груди кресты.
И болезнь пытается сжечь мосты.

Иссякновенье трудов и дней,
любви и ночью огней над ней.

Видит тут чистилище разумеющий.
А когда-то я в солнцепёк без тени,
зная твой характер взрывной, нежнеющий,
покаянно ткнулся в твои колени.

А когда решился поднять глаза,
загадав, что будет однажды с нами,
я увидел чистую, как слеза,
темноту, усеянную мирами.

Кто до самой старости учится на отлично,
и того вдруг подмывает, ты не поверишь,
напоследок высказаться публично,
прошептать бессильно, выкрикнуть истерично:
отчую историю не соберешь, не склеишь.

Как она держалась на честном слове
помнит ветер,
сдувающий камилавку,
теребивший закладку в молитвослове,
гребни сосен в Оптиной и Белёве
иль папаху, отсыревшую в Могилёве,
когда царь, навек покидая ставку,
оставлял страну рогатым на переплавку.

Кто глядел на холку морской струи
за кормой, в черёд возвращенья веря.
Кто остался тут в Киммерии и
стал добычей в лапах мадьяра-зверя.
До бесцветья выжженные холмы.
В их лощинах вместо античных баек —
неужели все эти люди мы? —
на заре расправы
и гомон чаек,
так и несмолкающий посейчас.
Птичий грай, подобный обрывкам фраз.

Только у расщелины бледный мак,
изнурённый, выстрелов не боится,
понимая жизнь, очевидно, так,
что и, обрываясь, она продлится.
Ветер с моря лижет мою ладонь.
Не перекреститься. Не поквитаться.
Солнце мёртвых. Белый его огонь.
Я иду к нему,
чтобы там остаться.

Накрывала прежде любовь, поверь,
с головой. Стихи про неё слагая,
я словам потворствовал. Но теперь
им с тобой не справиться – ты другая.
Враз мороз и лекарь от всяких скверн,
и витражный мастер, искусной флорой
нам напоминающий про модерн,
флорой, наша ночь голубей с которой…
А когда свечные, в глазах рябя,
огоньки утонут в горячем воске,
лишний раз не снясь и не теребя,
терпеливый, буду я ждать тебя
на с земли невидимом перекрёстке.