Журнал Поляна - Поляна, 2014 № 02 (8), май

Не видеть и не знать! Нырнув, коснуться дна,
Укутать ум в туман — там только чаек крик…
О, тёмная вода! Ты слышишь — я больна:
Колеблется любовь и скуден мой язык.

А та, другая речь, которой удержать
Могла бы эту ночь и поцелуй мгновенный,
Уже давно вольна сметать и возрождать
Носителей её в иных мирах вселенной.

Поговори со мной на странном языке.
Не можешь, милый? Ну, тогда послушай:
Любовь и наша речь, на тонком волоске,
Колеблются в ночи, разъединяя души.

Этот тающий звук, ели слышный земной колокольчик…
Этот праведный ливень, каскадом летящий во мгле…
Этот лес, что когда-то был листвен и ствольчат,
Так прозрачен и тих, как единственный лес на земле.

Помолчу. Не умею читать по губам у пространства,
Не могу рассказать, что успела увидеть во сне…
Бьются мысли в слова тяжело безнадежно, напрасно
И трепещет душа, словно в синем бенгальском огне.

Этих птиц голоса… Жаль, что птичий язык не изучен.
Может, это они, так истошно, кричат нам о том,
Что убоги слова, как терновника серые сучья…
И теряются мысли в непознанном поле земном.

Белее белого, при спуске вниз,
Твоё великолепное молчанье,
В полёте мимо синих медуниц,
Вдоль белой ночи сонного сиянья.

Ты начинаешься от берегов,
От хищного, но меткого прицела
По тайникам языческих богов,
Озёрного лоснящегося тела,

От музыки, качающей волну,
Там, у белесой кромки мирозданья…
Коснись земли и слушай тишину,
Её любви безмолвное дыханье.

Ночная сельва дышит торжеством
голодной и вибрирующей плоти.
В бамбуковом, изрубленном, кривом
проёме неба корчится в полёте
нагая тень — и падает к земле;
котёл парит в потоках над углями,
и, отразив изогнутое пламя,
куски лиан, кипящие в котле,
подрагивают тусклыми телами.
Старик рисует знаки. Белый дым
тугих косиц вонзается в пространство
ветвей и гнёзд, сливается с витым
тяжёлым ритмом птичьего шаманства;
взлетают лапы. По вискам моим
когтистая стекает диадема.
Из гнили амазонского эдема
растут стихи, проламывая грудь,
и каждое движение тотема
сопровождает медленная ртуть —
так серебром облитые моллюски
могли бы липнуть к жестам точных рук.
Он требует читать ему по-русски,
и застывает, вслушиваясь в звук
чужого сна. Кричит, ломает круг
и, отыскав меня в словесной чаще,
даёт в щербатой деревянной чаше
отвар: бери и пей, слепой стрелок,
щенок, поэт, сновидец, самозванец!
В момент, когда я делаю глоток,
он начинает танец.
Такой восторг в прищуренных глазах,
что кажется — коралловые змеи
вот-вот проснутся в призрачных лесах
его зрачков, и вздрогнут орхидеи,
и будут пить белёсыми корнями
густую кровь пылающих зарниц…
Взмывает хор. Земля рождает птиц
и стонут джунгли в оркестровой яме.
Прости меня. Я слаб. Я не готов.
Мне страшно.
…Но старик приходит снова,
садится рядом, требует стихов —
доверчиво, смешно и бестолково.
И я читаю до рожденья дня.
А он, похоже, путает меня
с другим, кто был намного раньше слова.

Пусть будет полночь, сельва и полет
Ночных теней над дымом пепелища.
Пусть терпкая тропическая пища
Сожжёт гортань и окровавит рот.
Я буду — точно так, как тот старик,
Просить тебя смешно и бестолково:
Читай, читай еще!..
Ты слышишь? — Я готова
Принять строку из бездны уст твоих…

О, мне бы слушать до скончанья дня,
И снова слушать до исхода ночи,
А ты, взрывая сны, и их пророча,
Веди простую смертную меня

Сквозь ад безумья по кривым дорогам,
Под сводами дымящихся лиан,
Ветрами, что волнуют океан…
Я слушаю тебя, а слышу Бога.