Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2016

снимает ветер шелуху,
похоже, под забралом осень,
я собирательно несносна,
я не люблю рахат-лукум
и все слащавые подделки,
я избегаю липких рук,
развеселившихся подруг
на комариных посиделках,
чуть от дождя тоска веков,
впопад разлившаяся горечь,
и я, как старый алкоголик,
глотаю влагу облаков.

смотри – проверочное слово
свернулось ключиком в углу,
раз путь непроходимо глуп,
ступени только для прикола,
не поднимайся, не входи,
всему звериные начала,
у нежности свои печали –
проплакать утро на груди,
проговорить о самом важном,
ты помнишь – небо на двоих,
и что мы можем натворить
на высоте пизанской башни?
не выпадая, не боясь
распахнутых и вольных окон,
и незаметен крен, и мокнет
дождями мереная бязь,
все дело в скорости письма –
не нимфа, но стенографистка,
чуть слышно с насекомым свистом
струится времени тесьма.

знаешь, я буду слепою и кроткой,
день пробежит насекомой походкой,
если не ты, я прислушаюсь к пчелам,
недопроснувшимся и невеселым,

знаешь, когда я тебя потеряла,
время свернулось в спиральное жало,
где были крылья – один позвоночник,
злая пчела зазвенит в колокольчик,
знаешь, она позовет, засмеется,
ей наплевать, что ужалено солнце,
если не ты, я спускать буду письма,
парусный плот из потерянных смыслов,
письма-кораблики в море из стали,
как же случилось, что мы потерялись?

прячется в тесной комнате
мой кукушонок маленький,
горечью дней исполненный,
тяготы в драных валенках,
тяготы в грязных тельниках
бродят и зло считается,
и на добро не делится,
все кукушачьи таинства,
вся беспардонность времени
в тесной и пыльной комнате,
бьет кукушонок в темечко,
чтоб никогда не вспомниться.

в попытке все уполовинить
число бессмысленное «пи»
жуком в коробочку запри,
там красота посередине,
там цифр лихой круговорот
оттенка нежно-золотого,
в неразговорной силе слова
упрямство «все наоборот» –
весна на бабочкиных крыльях,
пыльца, соленая на вкус,
рациональности укус,
как золото с налетом пыли
в картонке спичечной тюрьмы
исполнит свой последний танец,
чтоб постоянства постоялец
чертил окружность кутерьмы.

в немом задумчивом краю
заснеженная тень от марта
я все досадные помарки
прикрою, заново скрою
свой голубиный треугольник
молитва легче грубых слов
в больничном парке рассвело
разнеженный расстрига-дворник
пускает кольца облаков
из-за решеток лица психов
светлы и бесконечно тихо
на скорбном поле дураков.

проглядишь все глаза до звезд,
а увидишь всего лишь имя,
поседевшее пылью зимней
в переспелом вине берез,
загребаешь себе вину,
чтобы меньше другим досталось,
расскажи, как звенит усталость
в не дающем дышать плену,
как по капле стекает боль,
есть ли смысл в глубине надреза,
говорят, что весна полезна,
если вскрыть самый верхний слой.

отворяешь двери, зима для замерзших птиц,
вереница ликов – почти ледяные бусы
в проводах жужжащих, и дело чужого вкуса
распускать вязанье, касаясь дрожащих спиц
на другом конце, на другом берегу реки
хороводы прекрасных дам, разговоры в тему,
на коньках коты, дружелюбны и в меру немы,
колокольный полдень и холод ее руки,
и тоска навылет сквозь твой лубяной очаг,
карамельный звон вымерзающих вмиг осколков,
в этой сказке нет ни меня ни седого волка,
именуй и властвуй во имя зимы, печаль.

Построй Мне дом, – сказало Слово. –
Мне холодно, твои сердца
не слишком твердая основа
для речетворного сырца.

Есть сруб, фундамент, рядом груша,
топчан дощатый, виноград…
Но не очерчена окружность,
за коей глухота и смрад.

(Душа ж до той поры без дому,
пока сама и не при Мне.
Она ведь – что? Слоистый омут…
Но Мое Царствие мутней.)

Приделай крышу Мне, заслонку
подвинь в мигающей печи,
наладь в окно бычачью пленку
и трещинки все завощи.

А за оградой – будь что будет.
Туда и тропки проложить
сквозь мальву не опасно, буде
есть дом, все прочее – кажись.

Душа ведь – маятник. Сколь сильно б
ни повело (иже еси!..),
обратно с точностью до «си – ля»
ее отдаст – вокруг Оси.

О кладбище, листвяный палимпсест,
тутовая невыболтанность к лету!..
«Не вздумай поднимать с земли и есть
то, что взошло на фосфоре скелетном», –

так говорила мама. Я алкал
напиться млечным соком шелкопряда.
И сок подобно времени стекал
по ликам измышленного распада.

«Не то сулит беду, что тащим в рот, –
я голос Деда под плитой услушал, –
а то, что изо рта исходит. Вот
тебе мой летний дар – бери и кушай!»

Стражу ворот, свершающий намаз,
вдруг похитрел сквозь бороду и – чудо! –
два саженца проклюнулись из глаз,
обрызгав тутом. Белым-белым тутом.

Во мне шевелится янтарь
сухих платановых волокон.
И сразу – новая деталь:
гематоген больничных окон,

минтай бескостный, тубус-кварц,
фигурки в пате, как опята,
и собеседник – Розенкранц
ли, Гильденстерн в пижамке мятой –

мне в печень самую проник.
Он рот полощет марганцовкой
и ложкой чайноюязык
скребет, чтобы звончей им цокать.

– Переходи! – хриплю в ответ…
Но чувствую: сейчас наверно
весь этот желто-красный цвет
тебе исторгну на колена.

А вот и нет, вещий пень, мы не дерево –
скорее купол, троичный, как мускул:
сначала КРАСНЫЙ – что мозг свирелевый –
участок нас – не широкий, не узкий,

а так себе: без разбора и правила
жуя, усваивая то, что к телу
прикосновенно – от рта до гравия, –
он в том числе обращен te Deum;