Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

Кто их так учит –
в плотном на миг застывать охвате,
взмахом кружить единым?

Ходит туман,
накрывает горы,
склоны с проборами боковыми,
башенные селенья.

Время движеньями круговыми
учит выстраивать укрепленье
в воздухе без опоры.

Вниз по лестнице шагнуть
и с жарой расстаться разом.
Погреб взрослому по грудь,
мне по маковку с запасом.

Наверху тяжелый зной,
здесь так холодно и сыро.
Я остался под землей,
вдруг потерянный для мира.

И деревья надо мной –
прямоствольны, недвижимы –
сквозь труху и перегной
земляные тянут жилы.

Звуки в полном столбняке
и очнуться не готовы.
Здесь со мной накоротке
тихий обморок грунтовый.

Земляная тишина.
Неглубокая закладка.
Сырость нежно-холодна.
Горе луковое сладко.

Так ночь зарницами бледна и молния близка, что тьма кромешная видна до каждого листка.
Несется свет из черных рам, а гром не говорит. Мгновенный вывешен экран, он фосфором горит.
Горит, но запись не ясна, и скоропись быстра. Мысль понимает, что она не молнии сестра.
Той быстроте преграды нет. И прямо, без преград в ослепший мозг заходит свет, что зрению не брат.

Заросшее травою озерцо
следит за комариной пляской.
День марлевой ложится на лицо,
а вечер влажною повязкой.

Перебеляя воздух, дождик-вязь
чуть сеется из вечного запаса.
И целый день, почти не шевелясь,
стоит его рассеянная масса.

Ангел мой, глаза закроем.
Ночь проходит сквозь ресниц,
поднимает рой за роем
у невидимых границ.

Обойти ее отважусь,
тяжестью оборонясь.
Отчего такая тяжесть?
Где ты, ангел?
Что ж ты, князь!

Там, за болевым порогом,
перейденная стократ,
все равно стоит под током.
Что ж ты, братец!
Где ты, брат?

Высоко над Кара-Дагом
светел каменный плавник.
Здесь по складчатым оврагам
каждый дорог золотник.
А сухие травы жестки
для дневного полусна.
Открывается в подшерстке
золотая белизна,
входит в ткань его волокон
и в состав его пород.

Мертвый царь в горе без окон
ест на золоте и пьет.

Вот она, Москва-красавица, –
постоянный фейерверк.
Поглядите, как бросается
белый низ на черный верх.

Дайте нам, у нас каникулы,
конфетти и серпантин.
Остальное, что накликали,
даже видеть не хотим.

Ожидания доверчиво
в новостях передают.
Всем привет от фейерверкщика,
а от сменщика – салют.

Как бы вытащить из ящика
с говорящей головой
не того, впередсмотрящего
на тебя, как часовой –

словно ты шпана советская
или крайний инвалид.
Он о том, что время детское,
по-немецки говорит.

Время – голову не высуни.
И уходят в дальний путь
дети, загнанные крысами.
Им вода уже по грудь.

– Хоть я и не протягивал руки,
но это время, будь оно неладно,
когда сдают и не берут обратно,
небрежно загибая уголки,
как будто все в разменную пехоту
назначены бубновому царю.
Давай-давай отсюда!
Ходу, ходу! –
Ну и кому я это говорю,
когда иду, пугая мелких птах,
взлетающих на каждый шорох,
по узенькой тропе в кротовьих норах
на поле в фиолетовых цветах

И во сне боролся с твоим лицом
обращенный ко мне упрек,
что не вхож я в твой беззащитный сон,
что никто его не берег.

И теперь не знаю – ведь я не вхож –
что светилось в лице твоем.
Мимолетной молнии светлый нож
за оконный вошел проем.

Но в ночи, проявленной серебром
улетающего огня,
не будил тебя ни далекий гром,
ни зарницы, белее дня.

Сон идет за человеком,
изведенным в никуда,
словно талая вода
вперемешку с темным снегом.

Их когда-то сдали в хлам –
всех увечных, безголосых,
что на остров Валаам
укатились на колесах,
на подбитых костылях,
на подкованных дощечках,
в черных сгинули полях,
потонули в черных речках.

Вот и в памяти черно.
На пиру у людоедов
сладко хлебное вино.
И живи, его отведав.

Снимок, не попавший в проявитель,
сделанный рассеянным прохожим;
мы не знаем что там, мы не видим,
дальнюю границу не тревожим.

Кто же мы – летающие вздохи
или вздохов моментальный снимок?
Птицы, подбирающие крохи
между сквозняков необъяснимых?

Ящерица, та что на припеке,
поднимает мизерное веко.
Видит восходящие потоки,
принимает их за человека.

Стекла нового патрульного
протирает черной ветошью,
а сама из Долгопрудного,
чуть подправленного ретушью.

Но дитя ее пристроено,
и пальто ее на вешалке.
И уже на постороннего
не глядит глазами беженки.

Только лестница-чудесница,
не ущелье и не улица,
мелкой сволочью беснуется
и никак не перебесится.

Поперек себя расшатана
злая цепкость бестелесная.
И теперь без провожатого
ей нельзя, она не местная.

Спит одна в холодной комнате,
черной ветошью замотана.
Никогда ее не вспомните,
не увидите. Но вот она –

на ближайшем повороте вы
на нее глаза не подняли.
Это я стихи о родине.
Это если вы не поняли.

Двор сверкает антрацитом.
От границы до межи
темный блеск его просыпан.
В землю воткнуты ножи.

Скачут кони из орешин.
На земле блестит слюда.
Мы еще земли нарежем,
раз никем не занята.

Из-под пятницы суббота.
Позади попятный двор.
За полгода два привода.
Кто не спрятался, не вор.

Не один в потешных войнах
изменился на глазах.
Кто ты? Часом не разбойник?
Или родом не казак?

Ножевой бросок небрежный,
нитка тонкая слюны
не такой уже потешной
дожидаются войны.

В темноте таится недруг,
непонятен и жесток,
он стоит ногами в недрах
и рогами на восток.

Или детство видит скверно,
цепко в памяти держа
что-то острое, наверно,
если режет без ножа.

– Что у тебя с лицом?
Нет на тебе лица,
выглядишь беглецом.

– Топкая здесь земля.
Тонок ее настил.
Долог ее отлив.
Быть не хватает сил,
жабрами шевеля.